Она стояла под дверью и слушала, как он рассказывает восторженному Пашке какую-то странную сказку явно собственного сочинения, как злое привидение влюбилось в персик. И не съело его, как собиралось, а наоборот, отнесло его в ящик к другим персикам.
Пашка, к слову, был в восторге. Он требовал новых подробностей из жизни привидений и персиков, предлагал собственные варианты. А потом вдруг спросил, не хочет ли Олег стать его папой.
– Я так хочу папу. А ты такой хороший…, – застенчиво сказал он.
Таня напряженно ждала, что скажет Олег. Не дай Бог, ляпнет сейчас что-нибудь не то!
Но Олег, слава Богу, выкрутился. Он сказал, что становиться папой ему пока не разрешает собственная мама. Но он с удовольствием станет Пашиным другом. Если Пашу, конечно, это устроит. Пашка вздохнул и согласился.
Наконец мальчик стал засыпать. Таня приоткрыла дверь, тихо вошла. Поцеловала дремлющего сына в лобик, поправила одеяло. Олег вышел. Таня какое-то время постояла у Пашиной кроватки. Она смотрела на сына, но, если бы кто-то заглянул в ее голову, он бы удивился, как далеко были ее мысли.
Наконец Таня отошла от кроватки, вышла из комнаты и плотно закрыла за собой дверь. Олег стоял в коридоре и вопросительно смотрел на нее. Наверное, он ждал, что сейчас она попросит его уйти. Таня молча подошла к нему, взяла за руку и повела за собой.
Своей ванной Таня гордилась по праву – она была большая, красивая и абсолютно не пропускала звуки. Сюда она и втолкнула Олега, – от жадности и нетерпения ее движения стали грубыми, жадными, как будто и не ее вовсе. Олег рассмеялся, притянул к себе ее голову обеими руками, поцеловал. Таня жадно ответила на поцелуй, который с каждой секундой становился все глубже, все томительнее, – он не утолял жажду, а лишь распалял ее. Наконец Таня укусила Олега за губу и оттолкнула от себя. Она с трудом сдерживала какой-то звериный рык, зарождавшийся внутри нее, и маленьким остатком разума удивлялась сама себе. Неужели это она сейчас содрала футболку с этого незнакомого парня, едва не порвав ее? Неужели это она бесстыдно вцепилась в его ремень на форменных штанах, рванула на себя, и, расстегнув штаны, залезла обеими руками ему в трусы? Неужели это она бесстыдно трется щекой об его член, целует его и сжимает в руках, наслаждаясь ощущением его горячей силы, которая бьется в каждой вздувшейся вене? Маленькая, очень маленькая часть разума, которая осталась при Тане, – та самая, воспитанная на маминых правилах, ограничениях и жестких правилах приличия, вбитых в нее в детстве, – эта часть словно взлетела под потолок и оттуда с ужасом наблюдала, как Таня распоясывается все больше и больше. Как скачет она на распластавшемся на полу мужике, крича и хохоча, как дикая азиатка, как наклоняется к его лицу и сует ему в рот свои торчащие, как иголки, соски. Как скатывается с него и начинает целовать его там, где только что сидела, – и позволяет ему целовать все свои самые укромные места! Это же неприлично, неприлично, неприлично! – попискивала всё та же часть разума, завороженно наблюдающая из своего укрытия под потолком.