Нет, не могу. Сейчас мне хочется писать, думать, говорить только о ней. Что ж, тогда здесь будет её портрет. Опишу так, не подглядывая на фотографии – просто по памяти.
Зовут её Катя. Ростом она, пожалуй, даже ниже среднего, и еле дотягивает мне до плеча. Этакая миниатюра с какой-нибудь картины. Глаза у Кати зелёные, проникновенные, и смотрят в душу из-под густых, но аккуратных бровей. Забегу вперёд и скажу, что, может, полюбил я её именно за эти глаза.
Так вот, глаза эти большие и какие-то притягивающие: в них хочется смотреть и смотреть без остановки. Но самое притягательное в её лице – это, конечно, улыбка. Каждый раз, когда я смотрю на неё, мне хочется, чтобы она улыбалась. Ещё лучше – чтобы смеялась. Смеялась своим высоким, таким нежным и женственным голосом.
Чёрт, чувствую, что забираюсь в настоящие романтические дебри. Эх. Ну и ладно: писать, так писать.
Катя без всяких преувеличений красивая. Особенно хороши её волосы: густые и кудрявые, тёмные, но чуть светлее моих, они постоянно падают на Катино лицо, а Катя постоянно борется с ними. Убирает их либо за ухо, либо за плечо. Иногда, когда надоедает, она забирает их в пучок на затылке. Этот пучок не менее хорош.
Я бы мог расписывать ещё на много страниц, но чувствую, что нужно закончить с портретом. В конце концов, дневник про меня, а не про Катю. С которой, кстати, ещё чёрт знает что выйдет…
Как так получилось, что в 16, почти в 17 лет я впервые, основательно и по-настоящему влюбился? Этого даже я не понимаю. Понимаю только, что меня загипнотизировали, причём буквально. В каждом классе и коридоре школы я встречал Катины глаза. Пересёкшись взглядами, мы могли долго смотреть друг на друга, пока кто-нибудь не решится отвернуться. Смешное ощущение, надо сказать. Понимаешь, что неприлично в открытую пялиться, а смотришь и чего-то ждёшь.
Эх, вспомнил сейчас и чуть не покраснел: всё-таки хорошее, прекрасное чувство наполняет душу, когда смотришь в глаза любимого человека».
– Хорош же я был, самый настоящий Лермонтов,– пробормотал Апатов себе под нос, поворачиваясь лицом к белой чистой стенке.
Он вспоминал свои жалкие попытки заговорить с Катей. Один раз было дело в зале, когда он почти подошёл к ней, но в последний момент передумал и устремился дальше, вглубь толпы, которая, казалось, хохотала над Апатовым, выставляя напоказ свои белые кривые зубы. В другой раз – когда Сёма хотел попросить карандаш, но тоже передумал: «Буду я навязываться из-за мелочей…» В конце концов, ему стало стыдно перед «его внутренним Глевским». И правда, что он скажет Паше, когда тот узнает и спросит: «А как там дела у нашего ловеласа?» «Ну, Паша, ты знаешь, я с ней ещё ни разу не говорил… Да-а… Дрянь!»