– Почему?
– Потому что я обычный человек, Семён. Кстати, мне не нравится, как это звучит: «Семён»… Можно я буду звать тебя «Семак»? Хм, Семак… Семак…
– Лучше просто Сёма.
– Ну что ж, Сёма, так Сёма. Будем теперь не разлей вода, помяни моё слово!
…
Молодые дни Апатова текли мерно, беспечно, в разговорах с друзьями и близкими людьми. Он действительно мало думал, в чём честно признался Паше Глевскому. Но Сёму это совершенно не волновало. Были в его душе дела посерьёзней, чем размышления.
К шестнадцати годам в нём проснулось сильное чувство, чувство неизвестное и непонятное. Это был как бы переизбыток сил. Апатов видел, что с ним происходит какое-то изменение: его стало сильнее тянуть к другим, он теперь жаждал всего нового, куда-то постоянно рвался. Но полное осознание пришло позже, когда он заметил, что придумал себе друга, которого он мог оберегать от опасностей и которого мог учить. Прямо как маленькая девочка – куклу. Признаться в этом себе было самым сложным испытанием за последние пару лет: он всё делал не так и, возможно, начинал сходить с ума.
– Это, брат, гормон,– говорил Паша, посмеиваясь над другом, которого как будто что-то постоянно злило.– Дело обычное, мы тоже проходили… Знаешь-ка, что?
– Что? – вызывающе спросил Апатов.
– Сучка тебе нужна, вот что.
– Сколько же в тебе романтики, Паша…
– Ой-ой-ой, а ты-то когда так размяк? Деликатничаете, сударь!
– Да ну тебя.
Сказав это, Апатов усмехнулся. Глупости.
– Стыди меня сколько хочешь, Сёма, а сучка нужна-а, ещё как нужна. Вспомнишь мои слова попозже, когда она появится – это тебе обещаю. А не вспомнишь – так напомню. Вот, мол, был такой старый философ Павел из Глевии, и изрёк он то-то и то-то…
Оказалось, что старый философ Павел из Глевии был прав, да и ждать долго не пришлось. Появилась одна из тех, кого Паша всенепременно звал «сучками»…
Апатов – тот, который сейчас лежал в греческой больнице и думал – даже на секунду приподнялся с койки: как-то странно заныло сердце от воспоминания о первой любви. Захотелось схватиться обеими руками за голову, но он сдержал себя. Вместо этого он взял с тумбочки стакан, полный воды, окунул в него руку и провёл ей по лбу. Жарко было. И так душно ещё, так неприятно душно, как если бы духота заползла в рот и уши Апатова и сдавила сердце. Он поморщился, сглотнул и вспомнил, как начинался его дневник.
«Без понятия, зачем я сел писать это. Наверное, потому, что не писать нельзя. Слишком много произошло – и вокруг, и внутри меня. Думаю, стоит начать с того, что я влюбился, причём влюбился крепко, как это называется, по уши. Никому пока не говорил. Да и незачем. Здесь этой новости самое место.