И Аглая любила, радовалась, что может хоть немного прикоснуться к миру искусства. И ее глаза светились слезами радости, в них отражалась сцена, потонувшая в золоте, легкие и стройные фигуры актеров, огромные декорации и сотни людей, устремивших взгляды на одну молодую девушку, читающую монолог. Аглая не чувствовала обиды и зависти, она чувствовала лишь бесконечную, светлую любовь ко всему, что ее окружает. Она радовалась за девушку на сцене, радовалась ее счастью. «Может, это и есть моя мечта, и я уже достигла ее?»—спрашивала себя Аглая, беззвучно произнося слова одними губами. Но она никогда не успевала ответить на этот вопрос —раздавался звонок, басистый голос гремел где-то высоко, и Аглая прикрывала дверь балкона, откуда подглядывала за игрой, и бежала в буфет, надеясь, что никто не заметил ее отсутствия.
***
Ноябрь в этом году выдался холодным, и от огромных окон тянуло холодом, даже плотная шаль, накинутая на плечи, не спасала. Уже много выпито горячего чая, и много сделано прогулок по коридорам, чтобы согреться. Мрамор и гранит театрального холла холодно сковывают ресторанчик, в котором скучает Аглая. На отрывном календаре вторник. Сегодня театр закрыт для посетителей – генеральная репетиция перед премьерой «Дубровского». Последний раз Аглая смотрела спектакль с таким названием в восьмом классе, ей не понравилось. Аглая не могла понять Дубровского и считала его критичным. Аглая не понимала, зачем ей выходить на работу в выходной день, когда все двери закрыты, и не один посетитель не попадет в театр. Сегодня она была буфетчицей лишь условно.
Хотелось спать. Аглая сидела за одним из столиков, смотря в беспредметное пространство. Под глазами вырисовывались синяки —Аглая не спала всю ночь.
Это была холодная и страшная ночь. Сосущая тоска не покидала ее до утра. «По кому была эта тоска»– не знала сама Аглая. Возможно, она тосковала по другой жизни, по незнакомым людям, которые могли бы стать ее друзьями, по детству. Аглае было почти физически невыносимо оставаться одной. Была даже странная мысль: разбудить соседку, и пускай она накричит, но все же она человек, может, поймет. Но Аглая не покинула постели. Она обнимала холодную подушку и тихо плакала, уткнувшись в складки белья.
С каждым днем ей было все страшней возвращаться домой, в свою однушку (даже в слове “однушка” есть что-то острое и холодное). «Снова одна»—вырисовывались в мозгу опротивевшие слова.
За окном быстро темнело, и зажглись оранжевые фонари. Стало уютнее. И шаль как будто согрела Аглаю. Голова медленно опустилась на сложенные руки, и уставшие, слипающиеся глаза закрылись.