* * *
Поп согнулся, пытаясь не расшибить голову о низкий дверной косяк, но все же задел его могучим лбом. Бархатный клобук слетел и покатился на пол.
– От же, етить… – отец Филипп, сам того не желая, выругался, запыхтел и в клубах морозного пара боком втиснулся в полумрак хаты. Кряхтя, поднял свой головной убор, сощурился, привыкая к неяркому свету свечей.
Мишка и Ганна, прятавшиеся на полатях, так и прыснули со смеху. Уж больно отец Филипп в своем желтом, под золото, фартуке смотрелся в их халупе неуместно. Был он точь-в-точь как та яркая заморская птица павлин с заветной жестяной банки из-под чая, где мамка прятала копеечки и серебряный перстень-печатку – ее приданое, память о благородном шляхетском происхождении.
– Мир дому сему! – отец Филипп поклонился, насколько позволял толстый живот, перекрестился на образа в красном углу, тяжко вздохнул, изобразив сострадание: все как положено в тяжкой ситуации. Стоявшие возле покойника подростки Сергей и Стась отошли к стенам, давая проход к телу батьки. Софья вскочила с лавки у гроба, засуетилась, в почтении сложила руки лодочкой на груди. Клюнула по-птичьи в пухлую длань священника, а наперсный крест поцеловала от души, почти страстно, словно ждала чуда воскрешения погибшего мужа. Замерла, сжала страдальчески рот, смиряясь с реальностью, всхлипнула, задохнулась и зашлась в рыданиях, заливая вдовьими слезами могучую грудь батюшки.
– Ну-ну, буде, буде… – смущенно забасил поп, мягко отстраняя голову женщины в черном платке. Он ловко, словно фокусник, извлек из недр рясы коробку с походным набором священнослужителя. Отвинтил крышку от серебряной посудинки со святой водой, сунул кисточку внутрь и щедро окропил покойника и стоящих поодаль братьев. Коренастый Стась лишь поморщился, высокий Сергей едва заметно улыбнулся, как полагается старшему мужику в семье. Мишке и малой Ганне тоже досталось «дождика», они тут же принялись слизывать капельки со щек друг друга: а вдруг они сладкие?
Софья взяла себя в руки, зло зыркнула на малышей, подняла лицо к дощатому потолку, вспомнив о благородном воспитании, широко, истово перекрестилась и села на лавку. Всматривалась в бледное восковое лицо, думая, что оно лишь отдаленно напоминает ее заводного и веселого Ивана.
– Со святыми упокой, со святыми упокой! – доносилось мерное гудение отца Филиппа. Качалось и повизгивало цепями в такт потрескивающим в печи поленьям сочившееся ладаном кадило. Трехлетняя Ганна сладко засопела и задремала, упершись острыми кулачками в спину брата. Мишка в очередной раз справился с острым комком в горле, всхлипнул и сам не заметил, как провалился в беспокойный сон.