Глаза продрал только и снова за бутылку. Одним махом «Балтику» девятую осушил и на друзей своих смотрю – они все никакие. Срубило их уже давно. Место для ночевки это я нашел. Хорошее. Уже две недели здесь живем – хоть бы что. Менты не суются, тепло, да и весело тут нам, бездомным, деньки коротать. Сегодня не моя смена – ну и ладно. Можно спать хоть весь день. Ванька к вечеру явится, что-нибудь выпить притащит – нажремся, поорем, поспорим. Вечер, конечно, обещает быть жарким. Вот мы тут все-таки как семья живем – уже лет пятнадцать. Проблем почти нет – даже не знаем, какой год на дворе, говорят, две тысячи тринадцатый уже. Возможно, впрочем, не важно.
– Как он сегодня? – со слезами на глазах спрашивала женщина у большого человека в белом халате. Откуда я ее знаю? Определенно знаю же! Ах, да! Это ведь жена моя – Мария.
– Сегодня, – ответил Георгий Владимирович. Его я тоже, оказывается, знал. Это мой лечащий врач. Нормальный мужик, правда, суровый иногда слишком. – Сегодня хуже, чем вчера. Но это пройдет. Весна, просто обострение, сами понимаете. Он не один такой. В себя приходит периодически – то какого-то надворного советника вспоминает, то о какой-то докторской диссертации говорит. Все спуталось у бедняги. Ну ничего! К лету все нормализуется.
«Как же к лету, – подумал я. – Вот так уже шесть лет – от сезона к сезону. И чего она еще от меня не уйдет? На кой я ей такой сдался?»
– Я тут супчика принесла, – вручая пакет с провизией доктору, проговорила Мария. – Вы уж с ним там поласковей.
Она погладила меня по голове, поцеловала в лоб и ушла. За ней вышел и доктор. Я обернулся к зеркалу и отпрянул. Лохматый, небритый, слюна течет, смирительная рубашка и та помялась. Глаза красные, лицо все в оспах каких-то. Я тяжело вздохнул, и мне почему-то подумалось, что жизнь моя даже выеденного яйца не стоит. Хотя… этот вопрос, конечно, спорный. Интересно, что бы обо всем этом сказал надворный советник Лихачевский?
– Твою же мать! – прозвучал скрипучий голос, и мужчина в потрепанных джинсах, старой коричневой куртке и с небрежной щетиной на щеках появился из небольшого черного прохода в скале. – Мать твою, – повторил он как-то безнадежно и нашарил в кармане помятую папиросу. Он судорожно поднес зажигалку к губам и подкурил. Клубни густого дыма окутали образ одиноко стоящего незнакомца, и тот с печалью подумал о том, что осталось лишь пару затяжек.
К вечеру каньон окрасился в яркие оранжевые цвета, ловко заигрывая с лучами заходящего солнца. Мертвые и угрюмые скалы исполинами нависали над маленькой одинокой фигурой Аркистона. «Интересно, – подумал он, – сколько они тут стоят, эти скалы?» Он взглянул на остаток своей папиросы и бросил его на землю.