Там сейчас главное!
Я ем уху, как метеор. Брат по моей сосредоточенности тоже смекнул, что надо поспешать, и спешит, проливая половину на себя. Наша мамка, втолкнувшая в нас дневной рацион, выпускает нас, мокрых и замурзанных. Не до нас, впереди стоянка, а она багажный кассир. Не до нас.
Я гляжу на свою детскую фотографию, где мы с братом сидим рядом с нашей мамкой на скамейке верхней пассажирской палубы. На брате грязная от пролитой очередной ухи курточка и запомнившиеся мне ботинки, с облупленными носами, которые видно даже на фотографии. Наша мамка присела с нами на минутку, когда кто-то из команды решил запечатлеть всех пароходских по очереди. Я помню, как мамка нас отловила и велела сесть рядом с ней. Нам было страшно некогда, солнце било в глаза, а дядька долго настраивался. И это капитанские дети, скажете вы, глядя на этих мурзиков?
Се ля ви, как говорят французы. Но мы ни тогда, ни позже, ни сейчас французскому не обучались. И это бабкино « се ля ви», которым она иногда ругалась на нас, будучи почти «слегка» в подпитии, означало для нас непонятное ругательство, которое бабка в пьяном виде не объясняла, а в трезвом не могла вспомнить.
Одежку всю, от пальто, до штанов нам шили, стиральных машин со стиральными порошками тогда не было. Нашу мамку все звали чистоплюйкой, вкладывая в это слово положительный смысл и уважение к ней. Утром нас выпускали во всем чистом, а вот уж, где мы лазили днем и в каком виде? Се ля ви! Те наши приятели и приятельницы, которые совершали однорейсовое турне без мамок, работающих на берегу, с одними папками, были многократно «се ля ви». Вся их имеющаяся одёжка, любовно переданная их мамками вместе с ними самими на стоянке в порту приписки, т. е. по нашему месту жительства, была замурзаема ими в первые дни рейса. Мы носились по пароходу, не замечая таких мелочей, пока наши мамки не отлавливали нас, чтобы накормить или переодеть, когда степень загрязнённости подходила к критической отметке. При этом, если безмамковая детвора попадалась под руки, она кормилась вместе со своими и переодевалась, несмотря на поросячьи визги сопротивляющихся гавриков.
Дисциплина для нас, ребятни, на пароходе была строгая, хотя и периодическая. Ежеминутно нас не блюли, но несколько раз в день проверяли.
Но и мы не смели нарушать пароходские табу, впитанное нами с материнским молоком.
По коридорам и балкону первого и второго класса не бегать, на стоянках далеко от парохода не уходить, и не шуметь там, где пассажиры.
Вот мы и роились на капитанском мостике, сзади за трубой, дым из которой порой накрывал нас полностью, и в машинном отделении около спускной лестницы, поручни которой были черны от мазута и угольной пыли, да в грузовом трюме среди грязных мешков с рогожей и пенькой.