И у меня как раз каникулы. В этих застиранных спортивках — я. С простым:-) лицом.
—У тебя такое, такое… настоящее лицо! Я не думала, что ты таким можешь быть!
Гулять. Гулять! К каменоломне.
Поверх села. По гребню холма.
Бледно-сиреневая река внизу. Известняк цвета тумана. В те времена везде проступали древние города. Плиты цвета пергамента. Запах шиповника, не цветов — его ствола. После цветения.
Нет! Не как будто это уже было с нами.
А — больше никогда.
Домой, пойдём домой.
Прятки радости в удивлении, — отец.
Тебя уложили спать в зале. Как только утром они с мачехой отчалили на работу, тебя — вносит ко мне в спальню. Младший брат мигом выметается из постели. На его место ложишься ты.
Я выглядываю в коридор.
— Я на шухере, если что, — ухмыляется брат бирюзовыми глазами.
И остаётся подслушивать под дверьми. Отсюда, из этого утра, можно уйти тысячью путей, и каждый из них — да, живой.
В разные земли, в любые страны. Здесь, в этом утре или перед туманом — всё было отперто, распахнуто во все поля без пределов. Сливки облаков. Шероховатые с изнанки листья винограда. Какие мы собираем камушки и песчинки, складывая дорогу? из чего? по чему мы ступаем в пустоте? по каким магнитным линиям? каких полей? куда растёт свет? Как мы выбираем? С кем ты сейчас? Надеюсь, он ничем не похож на меня. Как все те, кого я видел с тобой после. Мне нечего тебе сказать. Кроме: желаю тебе кого-нибудь совсем другого. Чего-то другого. Не повторений, Златовласка. Невозможного. Очень трудно скормить весь бисер свиньям, Златовласка, а всех розовых мышек — оранжевым кошкам. Но это всё, что можно отдать.
А что неможно отдать — это и есть мы. Я пишу тебе и смотрю на грозу сквозь открытую во двор дверь. И в проёме, и за ним — нет ничего, о чём бы мне хотелось жалеть. Середина чьей-то жизни. Проход или просвет. Бескрайняя темнота за.
Запах грозы. Потому что… вы видели, как человек просыпается сам изо сна? и если с ним заговорить тихо? Безмятежная грустная нежность, как Млечный Путь, свернувшийся на постели.
Мы же хорошие:-) А как только проснёшься вполне, — грызлы налетают грызть. И надо становиться твёрдым, гибким, ядовитым — несъедобным. И смотреть из бойниц. Или просить подаяние у крепостных стен.
Во Вне — так больно расти, возвращаться.
А без вне — гниль.
Что делать? Да, я иногда неделями из дома не вылажу. Пациенты приходят. Друзья забегают. Жена ходит за едой. И за всем остальным. Она понимает. Потом меня начинает рвать на части: время проходит, уходит же!
Да, я могу, не выходя из дому, выбираться во вне. Но нет, начинает рвать на части без этого вне, — без здесь. Без этого центрального базара в квартале от нас, без лип, бродячих собак — я их боюсь, после моей драки с кавказской овчаркой, и дальше — участившийся запах шмали, без этого стрёма — от того, что я выпал из жизни, пахнущей июльскими подмышками, чирикающей мобилами, мимо лотков — с бесчеловечным, пфффф! запахом — этих новых стиральных порошков, запахи кофе, черешни, мускатный шалфей и лаванда пучками, дальше — на центральную улицу, где у юных уже совсем другая форма тел, где мы бродили ночами, — я заплакал однажды. Оттого что я видел: у этого города может быть великая судьба, и мы можем сделать эту судьбу, но — не получится! Мимо!