– К чему? Просто объясняю, чтобы ты потом не думала ничего. Ах да, ты и так не думаешь о других, я запамятовал. И не надо оправдывать двуличие красивыми фразами, ты успокаиваешь себя. Есть глубина и бездна, мне ли с этим спорить? Но не путай это с бесчестностью и желанием все вывернуть в свою сторону и себя же этими двоякими установками оправдать.
Он откровенно издевался, упиваясь этим. Влада ощетинивалась.
– Не понимаю, что с тобой, – сказала она уже грубо и невольно вывела на свет именно то, о чем толковал ее противник. Говори с ней так кто угодно, кроме родных, Влада не стерпела бы. Но произошедшее в некоторой мере связало их.
Он безрадостно усмехнулся.
– Я, конечно, понимаю, что побочный эффект мышления – сволочизм или по крайней мере самомнение, подавляющее чужое мировоззрение. Но чтобы такое изящное, незаметное, как у тебя… Это стоит восхищения. А я, дурак, не сразу заметил. Неплохо ты шифруешься. Да тебе в разведчики.
– Это просто твое мнение.
– Мнение просто так у меня не возникает, оно подкреплено фактами.
– Ты сам говорил, что люди постоянно ошибаются.
– Я уже ошибся. Теперь все ясно.
– Ты не в себе, – попыталась Влада сделать последнюю попытку, хотя должна была давно уже гордо уйти, не осаждая себя пояснениями. Если о ней сформировано неверное мнение, с этим человеком ей делать нечего. Она не подумала, из каких фактов и догадок оно сформировано.
Владимир вспомнил, как улыбчива и разговорчива она была с ним, пока у них не началось вытеснение мнений и притирание, приведшее к катастрофе, как любезна, тактична и честна. Эхо его горьких откровений скатывалось со стен.
«Человек может быть сумасшедшим, злым из-за неправильной работы мозга с рождения, – вдруг вспомнил он их давний спор о природе безумия. – А она утверждала… Как можно, пройдя сквозь такое, продолжать во всем винить человека? Только его одного, без оговорок, без элементарных упущений, ведь они повсюду, и признать их не является слабостью. Да это ведь христианское мировоззрение – во всем винить человека, во всех бедах, в судьбе, в бедности, в чем угодно. Только вот христианское всепрощение ей явно неведомо». Владимир не желал упускать уже отрепетированное мнение о ней допущением, что война изменила Владлену.
– В твоих словах есть доля правды, – хотел сказать он ей всегда и сказал наконец. – Но вторая половина отвратительна.
«Несчастные загнанные жизнью люди, а она винит их же в их болезнях. Как просто – получил травму на производстве – зачем шел? Что за мораль? Антиреволюционная, да не в том дело. Брать несчастных необразованных людей и обвинять в том, что власть пользуется ими. Да кто она после этого? Это так просто – не делай… А человеку, потерявшему деньги, легко сказать – не теряй, сам виноват… А больному – плохо жил, раз заболел», – рассуждал он недавно в трясущемся продуваемом со всех сторон вагоне. Сон никак не лип к нему, и только едва уловимое раздражение непонятно на что раскрашивало темень закрытых век, да смех и храп полусотни бойцов будоражили отвлеченные думы. «А ты все наоборот усложняешь!» – вступилось за былую увлеченность подсознание. Не так-то легко было расставаться с сильной любовью. Кажется, только тогда Владимир впервые охарактеризовал свои чувства к Владе именно так. Как будто часть жизни отрывалась и скрывалась в небытие прошлого. На войне все обладало большей силой воображения и ценности.