«Какая дикость. Что значит взять и просто отрезать палец? Как это?» Марина не поверила. Повезла в другую больницу. Его оставили в отделении гнойной хирургии, обещали сделать все возможное, есть варианты спасения, есть…
Четвертую неделю он лежал в отделении. Ему вливали лекарства через вазофикс, встроенный в вену. Четвертую неделю три раза в день она приходила в больницу, чтобы покормить его, посидеть рядом, погулять в больничном дворике, поддержать, заверить в очередной раз, что с его рукой будет все хорошо, что доктора – молодцы. Хотя хирург не очень обнадеживал, а иногда как будто специально пугал ее, что гангрена может подняться выше и тогда могут ампутировать всю кисть.
Она помнит день, когда сидела на корточках перед его кроватью и прижимала бутылку со льдом к вене – доктор велел после введения очередного препарата прижать холод на сорок минут.
Она сидела так уже долго. Ноги затекли, но готова была сидеть сколько угодно, лишь бы помочь хоть чем-то, облегчить его страдания. Прямо перед ее глазами была его рука, сквозь бинты отчетливо виднелся абсолютно черный, вздувшийся, похожий теперь на кусок резины от автомобильной покрышки палец. Марк смотрел на него и не верил, что это можно спасти. Она верила и учила его представлять, что эта чернота скоро лопнет и под ней окажется новая, живая, нежно-розовая плоть. Привезла ему книгу академика Сытина и заставляла каждую свободную минуту читать позитивные настрои. Выздоровление начинается в мозгу, учила она.
В этот момент в палату вошла подруга его мамы, безликая и грубая, как табуретка врач из соседнего отделения. Она уселась прямо на кровать и стала бесцеремонно оглядывать Марину сверху.
А Марина продолжала прижимать его вену. Кровь подсачивалась, она нервничала, но вида не подавала, чтобы лишний раз не волновать и без того испуганного Марка. А женщина сидела и, не скрывая неприязни, говорила Марку о ней, так, как будто ее здесь не было: «Вот теперь мы и проверим, по-настоящему тебя любят или нет. Здорового любить легко, а вот попробуй больного да походи за ним». Говорила с такой интонацией, словно радовалась редкой удаче проверить, действительно любят? Марина не знала, как выдержала тогда, не сорвалась. Помнила, что это подруга его мамы и к тому же врач…
Каждый раз, выйдя за порог больничной палаты, она не могла удержаться от слез и, выплакавшись по дороге, приходила домой и не могла переключиться ни на минуту и не думать об этой чертовой гангрене. Она дошла до того, что видела во сне его гангрену, но уже на своей руке и чувствовала всю его боль и страх. И не удивилась, если бы вдруг эта болезнь началась и у нее. Она похудела, спала мало и тревожно. Вечерами звонила его мама и выслушивала подробный отчет, что делали сегодня, какие препараты, процедуры и т. д. По нескольку раз задавая одни и те же вопросы, не очень-то внимательно слушая ответы. И Марина терпеливо рассказывала вновь и вновь. Положив трубку, она сидела в прострации обессиленная. Ничего не хотелось. По воскресеньям привозила его домой на такси и, запеленав руку до плеча в пленку, купала, неожиданно вспомнив, как ее в далеком детстве, в Сибири в деревенской домашней бане парила бабушка Мария, поливая из ковшика водой и приговаривая: «С гуся вода, с Маринушки худоба!» И Марина повторяла, как заклятье, бабушкины слова: «С гуся вода, с Маркуши болезнь и худоба»… Потом целый день кружила вокруг пострадавшего, кормила вкусненьким, домашним, развлекала, жалела, ласкала…