— Подтвердите запрос, введите свой персональный идентификационный код, — повторила бездушная система.
Мужчина еще раз сглотнул и нетвердыми пальцами начал набирать двенадцатизначную последовательность букв, цифр, символов, которые помнил наизусть.
…Сколько раз за последний год он представлял себе, как объявит родителям и братьям о своем решении. Как они будут его отговаривать. Как придут вместе с ним в Зал Несогласия, чтобы проститься с ним последний раз. Ведь, по слухам, люди, изъявившие желание мигрировать на Левконию, из этого зала уже не выходили.
Но Доминику так и не хватило духа поговорить с семьей. Сказать им, что он, любимый сын, гордость семьи, решил стать ренегатом. Изменником, предавшим все, во что верили поколения его предков. Сбежать из благополучного, щедрого мира, вырастившего его. Из теплого родительского дома. Дома, где он так и не нашел понимания. Где его по-прежнему считали ребенком. Талантливым до гениальности, но увлекшимся неразумной идеей.
Они так и не осознали его уникальности. Его величия. Поэтому он ничего и не сказал им. Просто встал утром. Молча позавтракал, оделся и ушел, прихватив с собой только два хардрайда со всей информацией по клонированию да десяток кристаллов памяти. Сбежал, словно трусливое животное, не посмев заявить даже самым близким людям о своем особом предназначении, которое все яснее ощущал.
Доминик нажал последний символ, коснулся кнопки «ввод».
— Ваш запрос обрабатывается. Время ожидания — десять минут. Пожалуйста, подождите, — сообщила система.
Теперь он понял, зачем нужны эти синие скамьи у стен. Его ноги ослабели настолько, что выстоять десять минут у мерцающего терминала он не смог бы. Кое-как доковылял до сидений, расположенных у окна, тяжело плюхнулся на среднее из трех, ощутил через тонкую ткань летних брюк холодную жесткую металлическую поверхность.
Волоски на руках встали дыбом от пробежавшей по телу волны зябкой дрожи.
«Они что, нарочно сделали так, чтобы тут было холодно?» — поймал себя на раздраженной мысли.
Десять минут тянулись невыносимо долго. Ему казалось, что это еще одна пытка, придуманная специально для таких, как он: испуганных собственной решимостью, подавленных необходимостью отказаться от жизни в обществе, которое их не понимало и не принимало.
Триенарицу хотелось встать и уйти. Очень хотелось.
Вернуться в родную академию. В уютный родительский дом. Туда, где его всегда ждали: с радостью, с уважением, с восторгом. Но если он уйдет, то через каких-то шестьдесят лет начнет стареть и дряхлеть. А через сто двадцать — окажется в таком же деревянном гробу, в каком лежал его погибший брат.