Я качнулась, едва устояв на ногах, обвила руками его шею и поцеловала, пылко и жадно. Он помедлил всего мгновение, потом прижал к себе и ответил так требовательно и жарко, что перехватило дыхание.
И мы оба словно сошли с ума, вжимались друг в друга и целовались до боли в губах, до сладкого озноба, не в силах оторваться, даже чтобы глотнуть воздуха. Вкус его губ, его руки, по-хозяйски сжимающие мое тело, мои ладони, скользящие под тканью рубашки по спине… И уже мало было одних поцелуев.
Он подхватил меня и усадил на стол. Я оплела его бедра ногами, и мир утонул в горячем тумане, где не было нежности и ласки, только грубый напор и неистовая страсть, яростная, первобытная, всепоглощающая.
Я уже не понимала, где он, где я, где заканчивается одно тело и начинается другое, лишь летела с ним все быстрее, быстрее, и выше, и дальше… За грань, в ослепительную бездну наслаждения.
– Ты слышала новость? – Эрмилина подлетела ко мне на перемене, не дожидаясь, пока мы встретимся в столовой. – Бернадетт наказана: подвал! Причём столько дней, что, кажется, она, даже когда диплом получит, всё равно должна будет возвращаться сюда и убирать его!
– В самом деле? – рассеянно проговорила я.
Перед глазами все еще витал облик Рониура. Обрывки сегодняшней ночи оставались в памяти, заставляя меня сладко жмуриться и глупо улыбаться. Какое мне дело до Бернадетт?
– Как? Ты разве не знаешь? Записки же!
Эрмилина была в таком восторге, что понадобилось время, чтобы узнать подробности.
Кто-то из студентов, кому Бернадетт разослала «мои» записки, не воодушевился и хотел просто выбросить послание, но сначала показал его своему приятелю. И – удивительное совпадение! – тот получил точно такое же. И даже попытался назначить мне свидание, которое я, разумеется, с негодованием отвергла.
В общем, они решили, что что-то тут нечисто, и отнесли эти образчики эпистолярного жанра ректору, а тот быстро вычислил, кто настоящий автор.
Легенда гласила, что ректор лично отчитал Бернадетт и сказал, что, если она продолжит в том же духе, когда-нибудь (разумеется, не в его академии, а после) какой-нибудь нервный маг её таки проклянёт. И посрамлённая Бернадетт под грохот швабр и вёдер отправилась чистить подвалы.
Слух о причине наказания дошёл до Гариетты, так что теперь Бернадетт драит самые большие и захламленные залы. А моё честное имя вроде как восстановлено…
Только вот мне теперь до этого не было никакого дела.
Я была счастлива. Всё складывалось, и всё было отлично. Я просыпалась по утрам и обнаруживала Рониура рядом. И каждый раз сердце сжималось от счастья, и каждый раз было немного страшновато: вдруг всё это – просто сон? Потому что не может же быть так хорошо.