Я ждала.
— В место, которое больше не существует, — сказал он. — Мертвое место.
И снова я ждала.
Он заставил меня ждать.
— Он назывался Кадыкчан. Теперь он называется «ничто», потому что это дом только для призраков.
Он снова сделал паузу, и я продолжала молчать, используя его собственную тактику, чтобы вытянуть из него информацию. Я даже не ожидала, что это сработает. Но можно же как-то застигнуть его врасплох.
— Сам город начинал свою жизнь как исправительно-трудовой лагерь, или скорее, тюрьма, — продолжал он. — Как и большинство в этой области. Сталин открыл его в 1930-х годах. Через него протекает река Колыма, а также есть доступ к месторождениям полезных ископаемых и золота. Кровь и смерть просочились в фундамент моей родины. Кадыкчан приветствовал своих жителей обещанием страданий. Традиция, которая продолжалась еще долго после того, как город перестал быть тюрьмой, — он отхлебнул из стакана. Вонзил нож в свой салат.
Я нет. Мои руки были сжаты в кулаки и лежали на бедрах. Я молчала. Я ждала большего. Отчаянно нуждалась в новых обрывках информации о том, как этот человек, с которым я оказалась в ловушке, стал монстром.
Он дал мне информацию в своей обычной Лукьяновской манере: какое-то научное объяснение истории.
— Место, которое было базой страданий для всех жителей Кадыкчана, шахта, была костяком общины до конца восьмидесятых. Советский Союз развалился. И пришел предвестник гибели. В тысяча девятьсот девяносто шестом году на шахте произошел взрыв, в результате которого погибли двадцать семь человек. Когда ушли последние жители, они буквально подожгли город, — листья салата хрустели в его закрытом рту. — Конечно, я уехал задолго до этого.
Я слушала историю города, очень похожую на воскресный вечерний выпуск новостей. Но с меньшими эмоциями.
— А как же твоя семья? — спросила я.
Он положил вилку.
— Элизабет, что даст тебе знание моего прошлого?
Я уставилась на него.
— Знание — это сила, — сказала я.
Он покачал головой.
— Сила есть сила.
Звон столового серебра по тарелкам заглушил рикошетирующую боль наших слов.
Его слов.
И я была единственным человеком, кто чувствовал боль от них.
Надо было обидеться на его нежелание открыться мне. Но обиднее, что он считает меня не настолько важной, чтобы делиться подробностями своей жизни и детства. Вот что больно. Наверное, это было почти так же ужасно, как и мое взросление.
— Мне любопытно, — сказал он наконец, разрывая нити гобелена, который я пыталась выстроить в своей голове. — Почему ты оставалась со своей семьей и позволила им насильно выдать тебя замуж, — он сделал паузу, и я позволила его словам и сопровождающему их тону пронзить мою кожу. — Я предполагаю, что у тебя не было того же самого… состояния, как сейчас? Это результат твоей процедуры?