– Послушайте, – слышу я лёгкое раздражение в его голосе, – на улице тишь. Дождь не предвидится. Снег тоже. Может, вы всё же оставите в покое зонт?
Чем дольше он говорит, тем крепче я вцепляюсь в ручку зонта. В случае чего, всё же можно попытаться его наконечником ширнуть.
Он вздыхает, словно понимая, что разговаривает с беспросветной тупицей и добавляет:
– Я Богдан. Островский. Внук Алины Михайловны. А вы, я так понимаю, квартирантка.
Я наконец-то опускаю зонт. Закрыть его только ума не хватает. Продолжаю пялиться на человека, о котором много слышала, но никогда не видела.
– А Михайловна где? – наконец-то прорезается у меня дар речи. Голос противный, писклявый, жалкий какой-то. Сразу видно, что я его боюсь до обморока.
Он красивый, её внук. Интересный. Брови у него необычные – с изломом, и глаза – холодный прозрачный лёд, контрастирующий с тёмными волосами. Выигрышное сочетание. Таких обычно женщины любят. Но во мне мужчина ничего, кроме отторжения не вызывает.
Он богат – это видно. Одежда, часы, причёска, лоск. Но за всё это время он не появился здесь ни разу, не навестил Михайловну. Человек-невидимка. Неуловимый снайпер.
– Как раз об этом я и хочу с вами поговорить… – он слегка морщится, досадуя, а я понимаю, какая проблема его раздражает: он не помнит или не знает моего имени. Но, думаю, не помнит. Михайловна говорила ему обо мне – они разговаривали по телефону не раз. И что я квартирантка он тоже в курсе. Но таким, как он, совершенно не до таких, как я, и поэтому утруждать себя запоминанием моего имени он не стал.
– Софья. Меня зовут Софья, – подсказываю ему тихо. Островский кивает.
– Бабушку госпитализировали, – сообщает он мне, и я тяжело вздыхаю.
– Как она? И где? – делаю шаг навстречу и спотыкаюсь о зонт.
Он смотрит на меня внимательно, но особых эмоций в этом ледяном взгляде я не вижу. Скорее, изучает меня, взвешивает, что сказать. Может, немного удивлён.
– Плохо. Всё остальное – не стоит. Ходить, надоедать, проявлять ложное участие. Вы для неё чужая. Телефон я забрал – сейчас он ей не понадобится. Впереди – сложная операция и реабилитация.
Меня словно кипятком ошпарили. Я чувствую, что покраснела. Глаза жжёт от подступивших слёз, но плакать перед ним я не буду.
Бровь Островского ломается ещё больше. Ему не понятна моя реакция.
– Не нужно разыгрывать оскорблённую невинность. Сколько вы здесь прожили? Месяц? Два? Будь вы такая участливая, давно бы поняли, что с ней что-то не то. Она всегда очень активная. Была, – добавляет он через крохотную паузу. И в этот момент лицо его становится ещё жёстче. – Вы равнодушно смотрели, как она загибается, а теперь пытаетесь обижаться на мои слова?