— Буду к ужину. Скажи кухарке, чтобы приготовила гуся.
Отец ничего не ответил. Думаю, он уже подозревал, что причина для моего отъезда из Тулы довольно веская. И что лучше её услышать из первых уст.
Вечером я была в Москве и сидела в нашей столовой, как будто не было ни смерти мамы, ни моей внезапно нашедшей отклик любви, ни потери ребёнка, ни бегства. Ничего не было, и всё ещё впереди.
— Ты почти ничего не ешь, — укоризненно заметил отец и посмотрел с такой теплотой, что у меня перехватило дыхание.
Я словно почувствовала, как мама села справа от меня, где всегда было её место. Она обычно сидела молча, но её присутствие уже придавало ужину торжественность званого вечера.
Мама, если бы узнала, что я сейчас собираюсь сказать, непременно накрыла бы своей ладонью мою и приложила указательный палец к губам в знак молчания.
«Не стоит говорить плохие новости за ужином. Это отравит весь вечер и тебе, и тому, кому ты их принесла», — учила меня она, а я всегда старалась быть прилежной ученицей, заслуживающей её похвалу.
Родители любили друг друга так деликатно и в то же время преданно, что в юности я считала их отношения идеальной, трепетной любовью. Ссоры между ними, конечно, случались, но никто и никогда не опускался до оскорблений. И меня они оба холили и берегли.
Мне нечего было рассказать психотерапевту, тут уж шутка попала в молоко. И вот сейчас я должна выбрать: быть и дальше удобной, достойной дочерью или уйти за любовью.
— Всё очень вкусно, папа! — улыбнулась я, попробовав десерт. Панакотта. Отец не забыл, что я люблю именно её. — Мне надо с тобой поговорить.
— Ну наконец-то! А то я думал, ты и сама не знаешь, зачем решила вернуться.
Он был серьёзен, но тревогу, залёгшею в уголках его глаз, я угадывала почти интуитивно.
— Ты не рад?
— Смотря в чём причина, — он вытер рот салфеткой и встал, бросив её на стол.
Я почувствовала, как у меня вспотели ладони, но выбор давно сделала. Я не боялась реакции отца, угадывала, что она будет бурной, что услышу много обвинений, пренебрежительно брошенных в лицо. Меня страшили не они, а та правда или её иллюзия, которую он может сказать.
Михаил тебя просто использует. Или жалеет, что для меня было бы ещё хуже.
— Я не останусь на ночь, — сказала я сразу, как только мы оказались в его кабинете.
— Я уже понял, ты не принесла вещи.
Мамин портрет висел справа над столом. Она была изображена незадолго до болезни. Ещё цветущая, полная достоинства и сдержанной грации, смотрит как бы с укоризной, но мне хочется верить, что она бы меня поняла.
— Вот как значит, — в этой фразе сквозило разочарование. Папа всегда подозревал, что я не дотягиваю до светлого образа мамы.