Запрокинув лица к небу, презирая взбешенную смерть, готовую в любой момент превратить гавань в погребальный костер, они махали руками, кричали, вопили. Какофония сложилась, обрела смысл:
– Бел-ле-ро-фонт! Бел-ле-ро-фонт!
В нестройном энкомии[23] звучало:
– Убийца Зла!
Я снова сменил имя, не меняя его.
Все они ясно видели Химеру; ясней, чем меня верхом на Пегасе. Все не понаслышке знали, на что она способна. Горят храмы, пылают корабли, обугливаются трупы. Уверен, их мучил страх. Хотелось бежать, скрыться, забиться в щель. То, что люди вопреки страстной жажде самосохранения оставались на месте, было вызовом. Этот вызов звучал громче клича Гермия, язвил безжалостную дочь Тифона, делал каждую стрелу, впившуюся в чудовище, молнией Зевса, поразившей цель.
– Бел-ле-ро-фонт!
Я опирался на крик, как на пьедестал. Потоком нектара и амброзии он вливался в меня, шибал в голову молодым вином. Даже почудилось: вот-вот за спиной распахнутся крылья – мои, не Пегасовы!
Струя пламени вернула меня к действительности. Хорошо еще, огонь обессилел, опал хлопьями сажи за десять локтей до Пегаса. Химера атаковала, лев разевал пасть, клокотал глоткой, готовясь извергнуть новую порцию убийственного жара. Пегас затанцевал: конь рвался в бой, вставал на дыбы, как если бы под копытами была твердая земля. Мне стоило труда придержать второе воплощение Агрия:
– Ждем! ждем…
И хриплым выдохом:
– Давай!
Казалось, вспыхнул сам воздух. Затрещали, выгорая, брови и волосы. Гневно заржал – закричал! – Пегас. В вопле коня ярость мешалась с болью, и ярость брала верх. Пламя Химеры опалило перья на концах крыльев, краем лизнуло копыта.
Встречная волна молотом ударила в грудь: вот-вот опрокинет, закружит, швырнет оземь. Мы разминулись с Химерой вплотную, на долю мига опередив живой костер. Вослед громыхнул разочарованный рык: злость, досада, гнев. Я оглянулся через плечо: Химера закладывала разворот над Лехейской гаванью, целиком накрыв ее своей гигантской тенью. Причалы, корабли, люди – все стало крошечным, муравьиным. Да, с высоты все кажется меньше, но вряд ли настолько. Словно я за время схватки повзрослел, заматерел, и кусты, что были ребенку по грудь, теперь едва доставали взрослому до колена.
Чудовище бросилось в погоню. Я уводил тварь от гавани, храма, города к малолюдным холмам и лесам, лежащим к югу от Истма. Блеснуло, пропало море. Сменилось бугристой пегой шкурой Пелопова острова. Химера догоняла, она всей душой – или тем, что заменяло душу Тифоновой дочери – поверила в мое бегство, трусость, желание избегнуть схватки, которую я сам же опрометчиво начал.