Мать молчит, и я молчу. Потому что все это ложь, и от мучительного убийственного стыда горит лицо. Не целительница, а ведьма, как выразилась мать - демоново отродье. И действительно ушла бы в окно, только не жизни спасать, а бежать за мужчиной, которому я не нужна.
Странно, что слова об искре не удивили мать. Словно она это... знала. Догадывалась.
- Что скажешь, Тая? - вдруг говорит она, бесцветно и устало. - Пойдешь?
- Пойду, - свой голос я тоже не узнаю.
- Что происходит, Ара? - раздается голос отца.
- Ничего, Тар, - откликается мать. - Все... Все в порядке.
***
Весь день мы с Тамой ходим по деревне из одной избы в другую, под отвратительно-ярким солнцем, гневно ударяющим в виски, словно гремящее металлическими музыкальными дисками.
Может, не будь этих двенадцати лет, которые я провела в тени (несмешной каламбур) ощущая себя проклятой из-за договора с тварью, сейчас мне было бы тяжело выносить эти взгляды своих же соседей, полные подозрительного, давящего предубеждения. Но я умею не обращать внимания на взгляды.
- Как вы себе это представляете? - тихо говорю я знахарке. - Все увидят. Кто-нибудь да увидит.
- Люди у нас неплохие, но довольно темные, - отвечает Тама. - Суть работы целителя им непонятна. Они ждут чуда, колдовства. Я буду твоим прикрытием, девочка. Это не твоя забота.
И она прикрывала, уводя заботливых родственников, окуривая избы тлеющими сухими травами "злобоносными для здравящих", закрывая меня плотным пологом, позволяя тьме без угрозы разоблачения набухать и шириться под ним.
- Ты моя помощница, стой смирно, глаза в пол, - усмехаясь, говорила Тама. - Я буду делать и говорить многое, все для отвода глаз. Иначе никак.
Лечить эту хворь... тяжело. Муторно. Долго. Она - словно иголки в стоге сена, словно впившиеся в кожу дворовой псицы блохи, семечки на клубнике. Даже тьма, такая сильная, такая быстрая, моя сообразительная верная тьма уставала, протестующе давила изнутри на ребра, уплотнялась, болезненно прогрызаясь сквозь кожу. Спустя двадцать горстей я почти не держалась на ногах от безмерной усталости, а мы побывали только у троих, самых тяжелых, и к одному из троицы, пожилому ласу Римору, я бы зашла еще завтра, неуверенная, что справилась до конца.
Тем временем число больных росло. Глядя в их лица, изможденные, раскрасневшиеся, горячие, скривившиеся от боли, у кого-то наблюдая судороги и пенистую слюну, текущую из уголка воспаленного рта, я содрогалась от страха. За семью. За Вилора. Просто так.
Оказавшись рядом с домом Вада и Сани, я зашла к ним. Сестра спала, Вад что-то строгал на заднем дворе, положив небрежно замотанную в одеяло Ниту в самодельную выносную люльку. Я перебросилась с ним парой ничего не значащих фраз, с трудом выжав их из себя, погладила племянницу по белокурой головке. Тяжесть на душе не проходила. Тревога, тягостное, тоскливое ожидание неизбежной беды.