103
ся силою истины. К тому же эта истина не исключает никакого естественного настроения, а лишь вводит каждое в его законные пределы. В частности, пессимизм, как я раньше сказал, имеет, при правильном применении, свою относительную истину; лишь бы только он не претендовал быть последним, решающим словом, лишь бы только он не переходил в культ смерти и в проповедь бездушия.
Я не хочу допустить, чтобы внушения эгоистического безучастия и мертвой косности действительно заглушили в душе нашего поэта голос лучшего сознания, говорящий о солидарности всех и о том, что жизнь имеет положительный смысл в свободном движении к совершенной правде, с верою в ее окончательное торжество. Наш поэт не решится противоречить этому лучшему сознанию на словах,- отчего же он не проникнется им на деле? Я не теряю надежды, что последние двенадцать лет были для него пустыми и бесплодными лишь в смысле видимых обнаружений творчества, но что они не прошли напрасно для его внутренней душевной работы и что он перейдет, наконец, от религии смерти к религии воскресения; это было бы началом воскресения и для его поэтической деятельности.
104
КОММЕНТАРИИ: БУДДИЙСКОЕ НАСТРОЕНИЕ В ПОЭЗИИ
Впервые напечатана в "Вестнике Европы", 1894, No 5, с. 329-346; No 6, с. 687-708.
Статья как бы начинает цикл литературно-критических работ о русских поэтах, над которым Вл. Соловьев работал до конца жизни. Творчество графа А. А. Голенищева-Кутузова было интересно для критика возможностью проследить те изменения, что, при внешнем следовании пушкинской традиции, происходили в русской поэзии конца XIX в. и, как полагал Соловьев, означали отход от основных принципов христианской морали. Соловьев хорошо знал Голенищева-Кутузова, но их отношения не отли
389
чались ровностью. В июле 1893 г. он сообщал брату Михаилу: "Я возобновил дружеские отношения с Кутузовым, которые были прерваны четыре года тому назад" (Письма, 4, 127). Мировоззрение Голенищева-Кутузова, эпигона дворянской усадебной культуры, едва ли имело ту цельность, которую находил в нем Соловьев. Главный мотив его поэзии - тоска по идеализированному дворянскому прошлому. Достаточно распространенные в русской культуре пореформенного времени, эти настроения никак не могут быть отнесены к нехристианским. Как поэта Соловьев ставил Голенищева-Кутузова достаточно высоко и не без доли иронии признавал его превосходство над собою: "...мне приходит в голову: философично ли я поступаю, предлагая публике свои стихотворные бусы, когда существуют у нас: алмазы Пушкина, жемчуг Тютчева... бирюза Голенищева-Кутузова" (Письма, 1, 226). Следует отметить, что литературно-эстетические требования, предъявляемые критиком к поэзии Голенищева-Кутузова, превышали творческие возможности поэта, второстепенного и не пользовавшегося известностью у читающей публики. Последнее обстоятельство отчасти объясняет пространные выписки, которые делал Соловьев.