(Прит. 14:30). Ибо что обозначается плотью, если не некая слабость и изнеженность? И что обозначается костями, если не великие дела
[97]? И часто случается, что некие, обладающие истинной непорочностью сердца, кажутся слабыми в некоторых своих делах. Другие же совершают перед человеческими глазами великие дела, но, внутри они, однако, чахнут от заразы зависти, по отношению к благу других. Следовательно, хорошо говорится:
«Жизнь плоти, здоровье сердца; зависть — гниение костей», потому что если сохраняется непорочность ума, они, даже если снаружи слабы, то со временем укрепляются. И справедливо добавляется: «Зависть — гниение костей», потому что через порок зависти, пред очами Божьими гибнут даже великие дела. Ибо то, что кости истлевают, означает, что погибают даже некие великие дела.
86. Ослабление и смерть зависти есть несовершенная и совершенная любовь к вечности. — Но для чего мы говорим все это о зависти, если не сообщаем каким бы то ни было образом о том, как она исторгается? Ибо трудно не завидовать тому, кто жаждет обрести то, что принадлежит другому, потому что, что бы временное ни приобреталось, оно становится настолько менее ценным, насколько распределяется между многими. И потому зависть терзает ум того, кто их желает. Ибо то, что он жаждет другой либо полностью похищает, либо берет нечто от общего количества. Следовательно, тот, кто желает быть совершенно свободным от язвы зависти, должен любить то наследие, которое не ограничивает число сонаследников, которое для всех одно, и для одного все. Оно подается настолько обильно, насколько увеличивается количество принимающих его. Следовательно, ослабление зависти есть возрастающее стремление к внутренней сладости, и полная смерть ее — совершенная любовь к вечности. Ибо ум, когда воздерживается от стремления к вещам, настолько более любит ближнего, насколько менее в преуспеянии его видит ущерб себе. Если он совершенно воспламеняется любовью к небесному отечеству, то, он вполне утверждается в любви к ближнему, без всякой зависти, ибо, когда он не желает ничего земного, тогда уже нет ничего, что бы противоречило его любви к ближнему. Конечно, что есть любовь, если не иной глаз ума? Если он покрывается пылью земной любви, то вскоре зрение повреждается, и, притупившись, удаляется от [видения] внутреннего света. Но, так как тот, кто любит земное есть младенец, взрослый же тот, кто стремится к вечному, то это может быть понято соответствующим образом: «Зависть убивает младенца», потому что он еще не умирает от недуга чумы, если еще не обессилел в желаниях.