«А если бы Мстислав не пришел, что было бы сейчас? До прихода своих мы бы не продержались, Первак нашел бы только мертвые тела. А что сталось бы с Еленой? Страшно даже думать. И все из-за меня, я виноват!.. А если бы не мать, если бы не настояла на своём и за женой поехали бояре, а я остался в граде? Улиту бы на шею себе посадил, они бы с Найденом скорехонько меня со свету сжили - не успел бы и распознать что к чему. А ведь уверен был, что Улита сохнет по мне, страдает, а выходит, крутила мной, как девка веретеном. Наказать ее надобно, чтоб охоту пакостить отбить навсегда. Соберу войско, да на Бежск пойдем... А Ростислав как же? Жалко мальца, он-то ни в чем не виноват? Я уж за сына начал его считать... Каким он вырастет: недалеким и жадным, как отец, или коварным и расчетливым, как мать? Неужто кровь возьмет свое, и этот добрый, пусть и избалованный «медвежонок», превратиться в «матерого шатуна» да угрожать мне будет с братцем своим, во грехе нагулянном?.. Идти, идти против заозерских надобно... Бежск сжечь - гнездо их проклятое...»
Сон начал накрывать тело Димитрия тяжелым одеялом беспамятства, и стало казаться князю, что плывет он в лодочке-долбленке где-то по родной Чернаве, нет рядом гребцов, и он веслами не работает, а несет его река, сама ведая куда. А кругом густой туман, и как не старается Димитрий, он не может рассмотреть берегов, только темная вода за бортом мерно журчит, унося лодку все дальше и дальше. Непонятная тревога охватила князя, как будто сейчас густое молоко тумана прорвется и он что-то увидит, важное и пугающее. Вот лодочка круто начинает забирать вправо, и пелена действительно рассеивается. На берегу в белых одеждах с большим животом стоит Улита, она грустно смотрит на Димитрия и машет ему рукой. Он раздраженно кричит: «Чего тебе надобно от меня?!» «Благодарности за спасение». «За какое спасение, душегубка проклятая, мне ли у тебя прощение просить?!» «Тебе. За то, что душегубкой оказалась да тем душу твою спасла, разве не так? Ежели бы я честной да влюбленной в тебя бабой была да ждала тебя смиренно, что приедешь, как обещался, кто бы ты тогда был, князь?... То-то же, иудой и обманщиком, слову своему не хозяин. Ты бы от Елены разве ж ко мне воротился?.. Молчишь? А теперь я грешница, а ты в праведном гневе очами сверкаешь. Вот хочешь град мой спалить. А за что? Что уму-разуму тебя, спесивого, поучила?» «Хитро излагаешь, только не я к тебе ночью нагой пришел, а ты ко мне. Не звал я тебя». «Не звал? А не за этим ли ты в Бежск приплыл, неужто на ловы так хотелось? Или всё-таки позабавиться с вдовицей? Моисей Угрин муки принял, чтобы тело свое в чистоте сохранить [1], а ты? Даже прогнать меня не смог, а считаешь распутницей». Улита печально гладит живот. «А любого моего тело-то не прибрал, в грязи на осквернение лежит». «Приберу, за то не беспокойся»... «Ну, чем она лучше меня, да разве ж она может так-то целовать?» - и Улита тянет к Димитрию руки, и руки эти длинные, дотягиваются до самой лодочки. Князь от них шарахается назад, раскачивая долбленку, а Улита начинает громко хохотать, показывая ровные крепкие зубы, а это и не зубы, а клыки. И не княгиня Бежская пред ним, а медведица. «Ведьма!» - яростно кричит Димитрий и просыпается.