И тут в трапезную вошел Всеволод: движения уверенные, резкие, голова горделиво вскинута, лишь по слегка скривленным уголкам губ можно догадаться, что князя терзает жесткое похмелье.
— Фекла, квасу холодного вели подать! — гаркнул он.
— Уж стоит, светлейший, уж поставили, — указала ключница на запотевшую крынку.
Князь, не глядя по сторонам и не удостоив княгиню даже беглого взгляда, тяжело опустился на лавку, двумя руками схватил крынку и сделал несколько жадных глотков.
— Худо тебе, тятюшка? — пискнула Прасковья и, подражая отцу, хмуря бровки.
— Хорошо, дитятко, хорошо, — и столько ласки и нежности было в его голосе, что Настасья опять почувствовала себя совершенно лишней и ненужной.
За трапезой болтала лишь Прасковья, рассказывая отцу, что вчера делала, куда бегала, с кем играла, и только о том, что приходила есть пироги к Настасье, девочка упрямо промолчала. Да Настасья и не ждала этого. Молча новая княгиня смотрела в стол, есть не хотелось. Готовили местные стряпухи недурно, каша рассыпчатая, жаркое распаренное, приправленное пряными травами, но кусок в горло не лез. Князь тоже лениво мял ложкой кашу, то ли его тяготило похмелье, то ли присутствие молодой жены.
— Я на ловы[1], — буркнул Всеволод, откладывая ложку, — три дня не ждите.
«Ну, хоть сказался, и на том спасибо», — горько усмехнулась себе Анастасия.
— Тятя, возьми меня с собой, — заканючила Прасковья, — не хочу я здесь с… — она оборвала себя, но красноречиво посмотрела на Настасью.
— Дома остаешься, мачеху слушайся, — неожиданно грубо ответил Всеволод, но тут же, увидев, как дочь обиженно поджала губы, более мягко поспешил добавить, — негоже девке на ловах пропадать, помнишь, как в прошлый раз над оленихой рыдала.
— Я больше не буду рыдать, то я малая еще была, а теперь…
— Нет, — отрезал отец.
— Светлая княгиня велела тебе, княжна, рукоделие матушкино отдать, — от двери шепнула Фекла, — сейчас пойдем разбирать.
— Пойдем, пойдем! — обрадовалась Прасковья и, не спросившись отца, вылетела из-за стола.
— Егоза, — улыбнулся ей вслед Всеволод.
— Бойкая, — поддакнула Настасья.
Установилось неловкое молчание, князь снова начал мучить ложкой кашу.
«Надо спросить его сейчас, эдак небрежно: «Что же ты, княже, на ложе меня не зовешь?», но стыдно, неловко, унизительно».
— А Иванушка покушал хорошо, сам ложкой ел, — робко произнесла она и, сама испугавшись своей смелости, затихла.
— Коли сможешь его на ноги поставить, при всех пред тобой на колени кинусь, — серые льдинки очей князя впервые за утро встретились с карими очами молодой княгини.