Князь обещался вернуться через три дня, но пропал на целую седмицу[1]. Настасья осторожно поинтересовалась у Феклы — не случилось ли чего, та шепнула Ермиле. Боярин явился сам. Теперь в его жестах и речи не было нравоучительного превосходства, он вел себя с Настасьей как с настоящей княгиней, с показным почтением, видно призывая и челядь к тому же.
— Не изволь тревожиться, светлейшая княгиня, князь зверя погнал да к Давыду Залесскому ненароком во владения завернул, а уж тот, покуда до сыта не накормит, в баньке не попарит, всем соседям кости не перемоет, не выпустит. Вернется княже, жив да здоров.
Вот такая пощечина молодой жене от супружника, вместо брачного ложа попойка у брата покойной княгини. Настасья пред Ермилой держалась стойко с нарочитым спокойствием, но лишь затворилась за боярином дверь, взгляд карих очей потух, плечи поникли, играть пред Феклой уже не было сил.
— Светлейшая, я ж тебе обещалась хозяйство показать, — всполошилась ключница, хлопая себя по бокам, — самое время, пока хозяина нет, нос свой бабий всюду засунуть, — и Фекла забавно шмыгнула своим острым длинным носом.
Настасья кисло улыбнулась и пошла за ключницей.
Всю неделю новая княгиня тихо просидела в своих покоях вместе с Иваном и выходила с сыном на руках только погулять в саду и на службу в домовый храм при княжьем тереме. Видеть хамоватые лица челяди ей не хотелось: бабы откровенно потешались, мужички, почти не таясь, разглядывали с ног до головы, видно, оценивая, смогли бы они, как князь, вот так, от молодой жены ускакать. И лишь в пустом саду, заросшем в дальних углах высоким бурьяном, Настасья чувствовала себя умиротворенно, все казалось проходящим, бренным. Ее холопки Малашка с Забелкой расстилали под старой яблоней плотный ковер, и Настасья с Иваном подолгу сидели, играя деревянной лошадкой и яблоками.
Дальними кругами вокруг них ходила Прасковья, она тоже выбегала в сад как бы случайно одновременно с мачехой, но близко не подходила, упорно делая вид, что сама по себе. Настасья терпеливо каждый раз приветливо махала ей рукой и приглашала посидеть вместе, но девочка лишь надменно вздергивала носик.
Так проходил день за днем, и вот настало время вылезти из своей раковины, оглядеться вокруг, ну надо же как-то жить.
— Это вот у нас погреба, Яков, тиун княжий, за все в ответе, ну и я по мере сил, — объясняла Фекла, присвечивая светцом узкие ступени в глубину подземелья.
Это скромное «по мере сил» говорило о том, что все княжье житье-бытье находилось в руках именно Феклы, а тиуны, челядь и даже гридни[2] и теремные воротники[3] лишь смиренно ходили под рукой верткой ключницы.