— Эй, Маланья, Ивана собери, в сад пойдем, — окликнула она маленькую холопку.
Ивашка сегодня отпихивал руки матери, желая топать самостоятельно, шажок за шажком.
— И тебе уж не нужна, — то ли в шутку, то ли всерьез сказала ему Настасья, наклоняясь и целуя малыша в щеку.
Мальчишка рассмеялся, протягивая матери в подарок жухлый лист. Вообще Иваша оказался смешливым, бойким мальчонкой и грозил превратиться в озорника-непоседу, болезнь отступала, высвобождая скрытую до поры натуру. В другое время Настасья бы порадовалась его оживлению, но сейчас в голову лезли разные дурные мысли, и она мимодумно подавала сыну мерзлые веточки и листы, а сама была далеко, где-то посреди заснеженной степи, по которой скоро уедут ее отец и муж. «А мы и помириться не успели? Может и не свидимся больше, так и останемся друг другу чужими, при обидах». Становилось нестерпимо тоскливо.
— Ой, ручки у княжича охолонули, — первой подскочила к Ивану Маланья, когда он плюхнулся на коленки.
— Да, заходить пора, — очнулась Настасья, — неси его в дом, похлебочки налейте, он, как со двора приходит, до еды охоч.
— А ты, светлейшая? — Маланья ловко подхватила княжича и вопросительно посмотрела на хозяйку.
— А я скоро приду, чуть еще свежести дохну, мочи нет, как натопили. Скажи Фекле, пусть гостю баню натопят и постель стелют, чай, тяжело уже старику такой путь выдерживать.
Теперь Настасья полностью погрузилась в себя, мерно обходя спящие яблони. Нет, она не боялась, где-то в отдалении бродил молчаливый Кряж, на весь день ставший ее заступником. Он хоть и нем, но слух имел чуткий, стоило крикнуть, прилетит.
Примораживало, щеки чувствовали дыхание севера. «А князя Черниговского, сказывают, до смерти замучили, что сквозь огонь их ведовской не пожелал пройти. А мой-то упрямый, что бычок, упрется еще… Господи, прости, чего я болтаю?!» Настасья стукнула кулаком по шершавой коре дряхлой яблони.
— Эй, красавица, — негромко окликнул ее от забора знакомый голос.
Свесившись локтями вниз, из-за частокола выглядывал Борята.
— Я те не красавица, а княгиня твоя, — огрызнулась Настасья, разворачиваясь уйди.
— Да не злись, погоди. Сказаться я пришел.
— Мне с тобой болтать не о чем, — отрезала Настасья, хрустнув попавшей под ноги веткой.
— Да хоть одно словечко, а то спрыгну, следом побегу, — предупредил кметь.
— Чего тебе от меня надобно? — шагнула к нему Настасья, раздражаясь все больше.
— Град кипит — князь тебя обратно в Черноречь отсылает, — потупил взор Борята.
— То не так, — холодно процедила княгиня.
— Послушай, давай сбежим, да погоди уходить, я ж серьезно сейчас, — приподнялся он из-за забора. — Что тебя дома ждет, позор? Ты им никто, я все ведаю. Думаешь, они тебе обрадуются? И здесь ты князю лишь мешаешь, у него зазноба в боярышнях есть. Поехали в Смоленск, у меня там стрый[1] при князе служит, поможет, — Борята частил, волнуясь и запинаясь, даже в сумраке было видно, как лихорадочно горят его глаза. — Повенчаемся, детишек своих народим, я тя как царицу Царегородскую на руках носить стану. Что такое любовь узнаешь. А что поймать могут, так за то не бойся, я такими тропами уведу, никто и не разведает. Да он и догонять не станет. Поехали, Настасья. Люба ты мне, крепко люба, за тя и князя предать готов, и отечество. С ума меня сводишь, лебедушка моя.