Когда воротники отперли тяжелые створы городских ворот, княгиня в окружении гридней и бояр уже стояла у входа, с ужасом и надеждой заглядывая в образовавшийся проход.
Ермила первым соскочил с коня, махнул спутникам отъехать в сторону и пешим пошел к знатной толпе. Настасья, не дожидаясь, полетела ему навстречу:
— Где князь?! Жив ли?! Почему ты один? — вырвались потоком не дающие покоя вопросы.
— С князем все ладно, — буркнул Ермила, избегая смотреть Настасье в глаза.
«Ладно? Ладно! Живой!» — камень свалился с плеч.
— А отец?
— Князь Димитрий в здравии, — опять потупился Ермила.
— Отчего ж не едут? — уже мягким ровным тоном спросила княгиня.
— Царь на закат силу повел, за Карпатами воевать. Наших с собой потащил, к концу весны, раньше и ждать не стоит, — кашлянул Ермила.
«К концу весны! — эхом отозвалось в сознании. — Так долго!»
Рядом загудели бояре, обсуждая новость.
— А я вот приболел, кашель дурной душит, — Ермила в подтверждение снова кашлянул, — так меня князь вымолил отпустить.
— Гонцы мои где? — рявкнул Домогост.
— Так обратно не выпустили, всех на ляхов гонят, — развел руками Ермила, — уж больно твои молодцы дюжие.
Все разом замолчали. Ермила насуплено разглядывал носы своих сапог.
— Что князь про княгиню сказал? — первым нетерпеливо нарушил тишину Микула.
— Ничего не сказал, — вздрогнул Ермила, — вот, в дорогу дал, — и в руку Микуле легла свернутая береста.
Красавчик Микула, оправив кушак и сдвинув на затылок шапку, принялся читать зычным голосом:
— А княгиню мою Настасью велю сжечь, аки распутницу и ведьму, как спалили Осмомыслову Настаську[1]. Суть их единая.
Настасья, расширив глаза, смотрела на лоскут бересты, не понимая, что происходит. «Сжечь? Как это «сжечь»?»
— Да не может там такого быть написано! — это сквозь плотные ряды бояр просочился духовник Феофил. — Не может!
— Сам почитай, — равнодушно протянул послание Микула, — руку-то княжью узнаешь? Али скажешь — не он писал?
Феофил наморщил нос, разглядывая нацарапанные буквицы:
— Его рука, этак только он яти кладет, — пробормотал Феофил. — Да может его поганые опоили чем? Такое-то выкинуть. Не мог он по своей воле такое-то написать!
Настасья почувствовала, как ледяной холод забирается под душегрейку, как скрючиваются от мороза пальцы на ногах. «Сжечь! Сжечь!» — повторяло сознание. И в памяти всплыл сидящий спиной к ней Всеволод, сжигающий ее послание родителям. «И что же, меня как ту телятину? За что?!» Она обвила невидящим взором лица бояр, уже плохо их различая.
— Никто его ничем не опаивал, — мрачно произнес Ермила. — Борятке самолично горло перерезал, а потом в шатре затворился, долго не выходил, а как вышел, мне эту грамотицу дал. Прости меня, княгинюшка, — боярин рухнул на колени в снег, по его иссушенному лицу потекли слезы, — не знал я, что на смерть тебя везу, не ведал. Знал бы, так не стал бы его уговаривать сватов слать, кто ж знал!