Где-то в углу настырно сидел Кряж, не желая уходить, хотя на него и шумела Ненила. «Интересно, он поверил, что Всеволод меня приказал казнить, а будет ли он теперь меня защищать? Да какая разница, с этого ложа я только в корсту[1] лягу… Холодно».
— Пришла, Горчиха пришла!
Старое сморщенное, словно печеное яблоко лицо наклонилось к княгине, разглядывая.
— Я-я, я тебя признала, — прошептала Настасья, — т-ты клюкой в-ворого моих об-бещала зарубить.
— Поспать ей нужно, — не обращая внимание на слова княгини, бабка деловито стала размешивать что-то в большой чаше. — И нечего так топить, дров больше не подбрасывайте.
— Так мерзнет же, — робко возразила нянька.
Знахарка что-то пробурчала, ловко приподняла голову больной и влила несколько глотков сладковатого отвара. «То горько, то сладко», — про себя усмехнулась Настасья.
Свет многочисленных светцов начал резко бить по глазам, больная зажмурилась, звуки стали затихать, удаляясь.
— На мать похожа, — послышался сквозь пелену старческий шепот.
— Да где там, только как улыбается, да ручкой этак машет, то да, а так-то…
«Кто это бабке отвечает? Кто-то знал мою мать? Ах да, Ненила же… Память подводит. Спать. Спать».
Холода нет, просто тепло… приятно тепло, кожу обдувает легкий ветерок, как ласковой весной… в мае. Настасья идет по широкому, поросшему бойкой молодой травкой оврагу. Справа и слева высокие края. Что там, наверху, может вылезти, посмотреть? Но так уютно здесь, в низине, и ручеек бежит, обвивая ногу, струя — чистое серебро. Настасья наклоняется попить, зачерпывает ладонью воду, подносит к губам. Жаль, что во сне нельзя ощутить вкус.
— Дочка! Дочка! — окликают ее сразу два голоса.
Настасья разгибается, задирает голову, прикрывая от солнца глаза рукой.
— Дочка!
На левом крае в таком знакомом ярком корзене стоит князь Димитрий и призывно машет ей рукой.
— Дочка! — с противоположного берега махнул ей и дядька Ростислава. «Настоящий отец?!» — Иди сюда, здесь хорошо, — улыбался он, гладя ствол белоснежной березки.
— Настасьюшка, мы тебя ждем, — продолжал звать и Димитрий.
Настасья растерялась, переводя взгляд с одного мужчины на другого.
— Дочка, ну что же ты? Поднимайся, — князь Чернореченский, чуть нагнулся, протягивая ей руку, пшеничные кудри затрепал ветер.
— Не ходи, он тебя предал, — прокричал с своего берега Найден. — Ко мне иди, здесь покойно, тихо, отдохнешь, ты же устала?
— Он прав, — с надрывом выкрикнула Настасья Димитрию, — ты меня предал. Не помог, не прилетел спасать, а знал, что мне плохо, что меня обижают! Да ради родной дочери ты бы горы свернул!