Если с первыми двумя я справился, в кладовке ещё оставалась пара головок чеснока, то вот с третьим пунктом ничего не вышло. Ни молока, ни масла у нас не оказалось. Поэтому на выходе получилась жидкая картофельная слегка солёная кашица с легким чесночным ароматом.
Мы с матерью сидим за столом, перед нами стоят тарелки с этим пюре, к которому она даже не прикоснулась. Мать лишь сидит, молча затягивается сигаретой и смотрит на меня.
Я поднимаю ложкой эту кашицу, и водяная жижа хлюпается в тарелку.
– Снова эта картошка с водой, – чуть слышно вздыхаю я, но мать всё прекрасно слышит.
– Жуй молча! – шипит она на меня, – Скажи спасибо, что жрать есть чего, скотина неблагодарная.
Я провожу ложкой небольшую траншею в пюре, и оно медленно смыкается вслед за ней. Пюре такое жидкое, потому что мать просит добавлять в него больше воды, чтобы и самого пюре стало больше.
– Мы можем хоть раз что-то ещё приготовить? Тошно уже от картошки, мам.
– Я тебе что сказала? Заткнись и ешь. Тошно ему. Мне тошно от жизни этой, но я же терплю, – говорит она, стряхивая пепел на пол.
– Но необязательно же терпеть всю жизнь. Ведь мы раньше так хорошо жили…
– Когда это раньше? – спрашивает мать, вопросительно взглянув на меня, а её рука с сигаретой неподвижно зависает в воздухе.
– Когда папа был с нами.
– А как часто он был с нами? Раз в год? Два? – она смеëтся и мотает головой. – Посмотрите! Отца он вспомнил, – она смеëтся ещё громче, полностью обнажив жёлтые от сигарет зубы, а затем меняется в лице и смотрит на меня. – Бросил тебя твой папаша, – сердито говорит она, – и меня бросил, царствие ему. А ты весь в него, ну ей богу. В этого пьяницу и раздолбая, – она стряхивает пепел на пол и вновь затягивается.
– Он ведь не был пьяницей, – отвечаю я.
– Много ты знаешь?
– Достаточно, – шепчу я.
– Жуй молча, – злобно шипит она.
– Можно я не буду? – чуть слышно спрашиваю я, – Я не хочу есть.
– Сдохнуть хочешь с голоду? Оставить меня одну с этой тупой псиной?
– Шарик не тупой…
– Скулит вечно, сил нет. Какая разумная животина будет столько скулить?
– Ему же холодно, а ты не разрешила его в дом впустить.
– То есть это я виновата? – возмущается она, повышая голос. – На кой черт твой папаша вообще его притащил? Нам самим жрать нечего, а тут ещё и он на шее. Скулит без остановки, лучше бы сдох уже, – она говорит, и капельки её слюн летят во все стороны, а жёлтые зубы кажутся ещё более жёлтыми.
– Почему ты вечно так сильно злишься? На меня, на Шарика, на папу! Мы ведь ничего тебе плохого не сделали! – мой голос похож на голос мальчика, который вот-вот расплачется, и я чувствую, как глаза становятся мокрыми и краснеют с каждой секундой.