Кое-как, мы с Данилой спустили папу вниз. И тут на меня накатило. Я упал на колени, полностью обессиленный и опустошенный. Стянув на подбородок свой шарф, я зачем-то начал тихо звать отца. Перед глазами все плыло от слез, которые уже во всю капали мне на жилетку.
– Мне, это… жаль…
На мое плечо легла ладонь. Почему-то, на меня нахлынула такая злость, которую я никогда не испытывал ранее. Я дернул плечом, рывком скидывая чужую ладонь. Данила тут же отпрянул, словно его током ударили. Он опустил глаза и побрел обратно к бульдозеру, оставляя меня наедине со своим горем.
Но не на Данилу я испытывал злость, а на себя. Мне все говорили, чтобы я не лазил по поверхности. Отец и сам Данила как один твердили мне, что это опасно, и предупреждали, чем все закончится, а я, одурманенный псевдосвободой и приключениями, наплевал на все. Меня вел собственный эгоизм. Поэтому, мой отец погиб. Из-за меня.
Больше не в силах сдерживать эмоции, я упал папе на грудь и громко зарыдал.
Когда от эмоций не осталось ничего, а в душу легла тяжесть, я поднял свое лицо к небу. Какое-то ржавое небо, почему я раньше этого не замечал? Я повернул голову в сторону машины. Облокотившись о бульдозер, на земле сидел Данила, тоже смотрящий в небо. Он как будто ощутил на себе мой взгляд, тут же поворачивая голову в мою сторону. Я разворовал зрительный контакт, переводя свой взгляд на ковшик бульдозера. В голове у меня словно взорвалась петарда, фитиль которой давно горел. Я резко вскочил на ноги, уверено шагая к машине. Данила проводил меня непонимающим взглядом. Я молча перекинул туловище через ковшик, беря в руки лопату и зашагал обратно к трупу отца. Вот теперь я понял, зачем Данила притащил лопату. Он еще тогда догадался, что к чему, и все предусмотрел. Он знал, что я не захочу оставлять тело в этой горе трупов, он знал обо всем. В отличие от меня, он всегда знает, что делать.
После того, как я грубо оттолкнул панка, он словно не решался приблизится ко мне. Даже когда я рыл могилу, он просто сидел и курил, опустив голову. Наверное, он думал, что я его виню в смерти отца. Может даже корил себя за это, хотя не уверен, что он может себя за что-то корить. Почему я, вообще, копая могилу собственному отцу, думаю о чувствах какого-то панка? Ответ проще чем кажется. Это забивает мне голову чем-то, и еще потому, что этот панк теперь единственный близкий мне человек.
Когда я закончил, то вернул лопату в ковшик, а сам забрался на пассажирское сидение. Данила же продолжал молча сидеть, стараясь не смотреть на меня.