– ТВОЯ коса! Отлично будет выглядеть! Платье пышное, косу мы поднимем, сделаем ракушку на затылке, а потом туго заплетем, уложим на шее, завитки выпустим. Серьги на виду! Красавица будешь, глаз не оторвать. Геля, добром прошу, не трогай волосы. Не дури!
Мать упорно называла Альку Гелей, раздражало это её неимоверно и она злилась ещё сильнее.
– Идиоткой я буду выглядеть. И деревней! Мне вчера Лилька журнал показывала, так там ни у одной манекенщицы нет волос длинных. Максимум – бабетта. Ты знаешь, что такое бабетта?
– Дуррета! Это я знаю – вон напротив сидит. Дочка, отрежешь косу – прокляну!
Обе надулись. Молча доев варенье, умяв целую вазу, пили чай, задумчиво смотрели в окно, на стекло ложился снег, заметая окно почти полностью, отражение елки, стоящей в углу комнаты, становилось все более нереальным и смутным. Оно пропадало, теряло блеск в белой массе. А снег на стекле почему-то не таял…
Пожилая парихмахерша устало посмотрела на Альку, усевшуюся в кресло. Тугая корона и волнистый хвост чуть не до попы… Такой цвет… Потрогав хвост, скорее, погладив его и пристроив поровнее на стройной спине девушки, она, тоном, которым разговаривают с неразумными, тихо спросила:
– И что ты делать собралась?
– Стрижку! Такую, знаете, чтобы сзади пышно и ровно, кончики от ушей остренькие вперед, и челочка. И бантик мне приколоть, чтобы спереди видно было. Вот, я принесла.
Алька выложила из кармана бантик из блестящего газа, который они вчера с Лилькой мастерили почти всю ночь.
– Ну, давай посмотрим. Только иди, сядь вон на соседнее кресло, и сама все расплети, я инструмент помою пока.
Алька вытащила шпильки из своей короны, расплела косу. Подошла к парикмахерше и мотнула головой, окончательно выпуская волосы на свободу… Тяжелый, искрящийся в свете ярких ламп темно-рыжий водопад упал вниз, закрыв спину почти до пят.
– Ты что? ЭТО отрезать хочешь?
– Мне стрижка нужна, пожалуйста, давайте побыстрее, я еще к подруге должна заскочить, за платьем. А бантик сегодня прямо сделайте, я косынку повяжу, в косынке буду спать. Да. Мне еще покрасить надо волосы, светлее намного.
– Мать знает?
– Конечно знает! И вообще! Я взрослая уже.
Женщина посмотрела на задорно вздернутый конопатый нос и покрасневшие в запале щеки, тугие, налитые. Белая, почти до бледности кожа и очень яркие губы. Красивая девочка… Постояла, подняла прядь, взвесила зачем-то на руке. Потом пробралась рукой через всю шелковую, упругую толщу волос, подняла их. Помолчала и отошла.
– Нет, детка!
– Что нет?
– Не буду я их стричь. Я просто не могу, это похоже на убийство. У меня рука не поднимается! Пойди поищи ещё кого. Равнодушных много. И не проси. Не могу. Алька наспех заплела косу, путаясь в прядях, и выскочила на улицу, в сердцах хлопнув дверью. Быстро взбежав по лестнице, подскочила к дверям, прислушалась. Тихо. Мать была еще на работе, отчим тем более. На всякий случай, осторожно, чтобы не щелкнуть, повернула ключ в замке и на цыпочках прокралась на кухню. Положила на табуретку доску, взяла топор, которым мать рубила мясо, и одним взмахом, как можно ближе к голове, рубанула по косе. Голове стало непривычно легко. Коса толстой тяжелой рыжей змеей сползла на пол…