Старый Петру поманил его снова, заставив наклониться, перекрестил и обнял.
– Храни тебя Господь, дитятко! Ох, опасное дело, опасное...
Гнедой выгнул шею, пошел вперед боком, взмахивая пышным хвостом и гоняя во рту железо. Макарко тронул коня, пристроился на полшага позади. За ними двинулись остальные, построились в воротах по двое. Штефан обернулся в последний раз, но не на дом и не на ворота – он осмотрел отряд, привстал в стременах и махнул рукой:
– Рысью! Марш!
Петру стоял на крыльце, смотрел им вслед и что-то тихо шептал одними губами. За его спиной ветер трепал пришпиленную к двери бумагу.
«Братья, жители Цара Романешти, какой бы вы ни были нации! Ни один закон не запрещает человеку ответить злом на зло. Встретив на дороге змею, вы убиваете ее дубиной, потому что укус ее опасен для вашей жизни. Но что говорить о драконах, что сжирают нас заживо – властителях наших, политиках и священниках, которые пьют нашу кровь, пока мы страдаем? Доколе нам быть их рабами? Приходите, братья, приходите все, ответим злом на зло, чтобы добро восторжествовало!»[94]
– Господи, – ахнула Шофранка, прижимая к груди уголки шерстяного платка. – Да неужто настанет такое время?
– Молчи, дура, – одернула ее старая птичница, но девка заупрямилась.
– А вот возьму – и уйду с ними!
– Опасное это дело, – печально повторил Петру, опуская руку на плечо Шофранки. – Чем-то еще закончится?
Дорога вилась грязноватой лентой, покрытой следами подков и колес телег, но из-под копыт взметался сухой снег, скрывая лошадей, и сверху казалось, что всадники плывут в белом облаке поземки к недалеким горам, опушенным зелеными елями.
Ветер на миг разорвал плотную пелену облаков, и на землю хлынули потоки неожиданного, по-весеннему теплого, яркого света, а грязные сугробы брызнули ослепительными искрами, когда над ними заголубел кусочек чистого неба.
Закинув голову и придерживая на затылке шапку, Штефан смотрел на круглое золотое солнце, слишком раннее для этого времени в предгорьях Южных Карпат.
Шел февраль. Февраль тысяча восемьсот двадцать первого года.