На верхней ступеньке всхода развалился живописно оборванный цыган. Он ничего не ел, очевидно, будучи лишенным здесь кредита, зато курил крепчайший турецкий табак. Дымом тянуло под навес, и остальные украдкой воротили носы, но цыгану и горя было мало: он поминутно выпускал все новые клубы и бесцеремонно дергал за полы хозяина постоялого двора, что стоял рядом, прислонившись к балясине.
– Продай коня! – визгливо упрашивал он. – Продай коня, дяденька, на что тебе эта кляча?
– Не твоего ума дело, – огрызался хозяин. – Отвали, пока со двора не прогнал!
– Ой, какой злой дяденька, – умилялся в ответ цыган. – Да эту развалину кормить – только деньги тратить! А я его надую и загоню втридорога. Хочешь, тебе еще треть отдам?
– Пошел в задницу! – рявкнул наконец хозяин, осатанев. – Сам ты развалина! Этот конь со мной на войну ходил!
Цыган ойкнул, приложил ладонь к губам и надолго отстал. Потом вновь затянулся, выпустил дым и захохотал:
– Ой, дяденька, а ты, часом, не цыган ли сам? Добро, не стану к тебе приставать больше, вижу, нашей крови! А все-таки у меня теперь разве гроши... Да здесь хороших лошадей-то не найти...
– Смотри мне, – буркнул все еще обозленный хозяин. – Сведешь старичка – я ведь пандурам Симеона на заставу свистну, они тебя враз по всем горам размотают, сволота бесштанная.
– Ладно, дяденька, – примирительно начал цыган и вдруг приподнялся с крыльца, округляя глаза. – Гля, какое... явление!
Явление имело вид входящего в воротца плетня гнедого липпициана под отличным строевым седлом. Конь всхрапывал и раздувал темные ноздри, потряхивая длинной спутанной гривой, шкура его потемнела от влаги, и начищенным серебром горела на морде белая проточина. Сердце цыгана зашлось от такой красоты, и он почти не приметил хозяина лошади. А вот гайдуки переглянулись.
Боярин, по виду совсем уж из высокородных, в седле сидел ловко, не хуже своего липпициана вскинув непокрытую светлую голову и расправив плечи, обтянутые недешевым мундиром, в котором местные еще могли опознать австрийский, а вот узнать войсковую принадлежность им было бы уже мудрено. Осадив храпящего коня посреди двора и глядя выше голов сидящих под навесом, он вполне начальственным голосом окликнул хозяина. Гайдуки переглянулись вновь, на сей раз многозначительно: вслед за ним никто не явился.
Стоило хозяину подойти, как боярин потрепал коня по шее и спрыгнул наземь. Тут-то и стало видно, что хотя за поясом его торчит рукоять пистолета, а у левого бедра привешена недурная сабелька, да и росточком бог не обидел, боярин по-юношески легок, будто вытянувшись, еще не успел заматереть и раздаться в плечах. А уж на лицо и вовсе мальчишка – над верхней губой размазанная грязь сделала видимыми едва пробившиеся светлые усики. Мундирчик тоже оказался в пятнах, будто в нем пару-тройку ночей спали у костра, а в карих, больших, как у девицы, глазах была почти детская усталость, но стоило кому-то из гайдуков фыркнуть, как парень, подскочив на месте, схватился за пистолет. Потом закусил губу, медленно разжал руку и, вздернув голову, прошел под навес.