и той плененъ бысть некоимъ отъ князей его, еще пребывая въ мирьскомъ образе, и понуженъ бысть отоврещися Господа нашего Исуса Христа. Множество же крестовъ на гойтане, еже взяша у християнъ злочестивии того слуги, и техъ множество животворящихъ крестовъ повеле той безбожный князь давати ему (пещи тогда горящи въ храмине той), яко да вверзетъ ихъ во огнь, а другому слузе стояти с мечемъ надъ главою: аще не вверзетъ ихъ, да усечетъ его. Онъ же изволи паче умрети за Господа нашего Исуса Христа и глагола безбожному князю: «Мы симъ поклоняемся и лобзаемъ ихъ». Злочестивый же той повеле устрашити его посечениемъ, и резати помалу по шии его, и давати ему кресты — да вверзетъ ихъ въ огнь. Онъ же не хотяше того сотворити. Безбожный же той повеле, вземъ за гойтанъ, теми кресты бити его безъ милости. Онъ же никакоже не послуша. И абие внезапу прииде страхъ на безбожнаго царя Ахмата, и побеже. Тогда и той и князь побеже. А его во единой срачице и босого повергоша на ледине, и великаго ради мраза перьсти ногамъ его отпадоша. И по отшествии безбожныхъ взяша его, еле жива, во градъ; бысть произволениемъ мученикъ и безъ крови венечникъ.
Бе же благоразуменъ: аще и не навыче писаниа, но отъ слуха вся въ памяти имяше и разумевъ, коликихъ благъ сподоби его Богъ, яко не отвержеся Того и честнаго креста не вверже во огнь, но скорбяше зело, яко не скончяся мучениемъ за Христа. И сего ради изволи отврещися мира, и иде къ старцу Иосифу въ его монастырь, и бысть мнихъ. Ему же и азъ много время сожительствовахъ. И пребысть въ немъ летъ 40 и 3, всякую добродетель исправи: нестяжание, и послушание, и молитву, и слезы; и до тридесяти летъ пребысть болнымъ служа, не имый ни келиа своеа. Воздержание же толико исправи, яко и до самого конца, но всегда зъ братиею представленая, и та не вся приимаше, но повсегда приимаше, но брашно оставля, якоже старець Иосифъ глаголя: «Се есть, — рече, — часть Христа моего». Всехъ же добродетелей его невозможно въ мимотечении сказати; еже ему поспешествова Богъ исправити сего ради, яко не отвержеся имени его — великаго и честнаго креста не вверьже во огнь.
Сей ми исповеда таковое преславное чюдо. «Еще ми, — рече, — въ мире живущу, на краехъ земля Литовьскиа, бе же тамо церкви владычици нашеа Богородици, въ нейже многи чюдеса бываху преславною Богородицею. Едино же тебе повемъ.
Бе тамо некая вдавица отъ благородныхъ, имеа сына единочада, и тому въ воиньстве учинену сущу. Случи же ся ему, болевшу, скончатися. Его же по закону умершихъ скутавше, несоша къ той церкви, хотяще погребению предати его. И начинающимъ еже вложити его въ гробъ и землею посыпати, мати же его, безпрестани плачющи, и биющи въ перси, и власы терзающи, съ воплемъ крепкимъ моляше пречистую Богородицу и главою биющи о гробъ сына своего, глаголющи: “Дай ми, Владычице миру, жива сына моего, и разреши вдовьство и сиротство!” И на многь часъ плачющи горко, не дасть во гробъ вложити его, яко и инемь съ нею плакати. И егда подвигоша его, еже во гробъ вложити, вдовица же поверже себе на землю, горко плачющи. И абие подвижеся умерший. И, открывше, разрешиша его, якоже иногда Лазаря.