Села на удобную скамейку у стены дома, давным-давно сделанную отцом, открыла альбом и снова пересмотрела наброски, сделанные вчера. Потом ненадолго прикрыла глаза, сосредоточиваясь, настраиваясь на ту глубинную струну, которая всегда, сколько себя помнила, жила в ней. С раннего детства она постоянно что-то рисовала – на любой поверхности: на бумаге, на планках ограды, а однажды умудрилась изобразить марала на свежепобеленной стене комнаты. Ох, как тогда ругалась мама! Как костерила юную художницу! И если бы не заступничество отца, который всегда выделял старшенькую среди остальных детей, быть бы ей сурово отшлепанной.
Скамейка смотрела на сельскую улицу, и девушке были хорошо видны далекие горы на краю долины. Она взяла в руки карандаш и попыталась отстраниться от всего, чтобы поймать то состояние некоего пограничья между реальностью и тем волшебным, призрачным миром, который раз за разом открывал перед ней свои тайны, показывал чудеса и невероятные места.
Девушка глубоко задумалась, а карандаш уже летал над бумагой, пальцы, словно независимо от хозяйки, делали свое дело, и легкий стук входной двери коснулся лишь края ее сознания. Молодая художница тут же забыла о нем и продолжала рисовать.
До тех самых пор, пока чья-то тень не упала на альбом. И только тогда Айсулу словно очнулась от некоего транса и уже осмысленным взглядом посмотрела на творение рук своих. Чтобы в следующее же мгновение вспыхнуть жарким румянцем – с бумажного листа на нее смотрел Чимин: точно такой же, как во сне, с улыбкой и прищуренными глазами.
А тень шевельнулась, и голос реального Чимина произнес:
- Рисуешь?
Сегодня голосовой переводчик был уже на нем, так что девушка прекрасно поняла вопрос. Вскинула на него испуганные глаза, потом еще раз посмотрела на рисунок – и стремительно поднесла альбом к груди, пряча изображение.
Парень возвышался над ней, стоя в двух шагах, и опять улыбался – непонятно чему. То ли успел разглядеть то, что она нарисовала, то ли забавлялся ее смятением. И Айсулу вдруг рассердилась на себя – за эту реакцию, за смущение, за то, что видела его во сне. И внезапно из глубин памяти пришло незнакомое слово – «саранхэ». И само сорвалось с языка:
- Саранхэ…
Улыбка сползла с лица Чимина, брови взлетели вверх, и он слегка растерянно спросил:
- Что, прости?
- Саранхэ – что это значит?
Что-то дрогнуло в глазах музыканта, он облизал губы и произнес:
- Где ты это слышала?
- Н…н-неважно! – выпалила она, пожалуй, более поспешно, чем следовало бы, выдавая свое волнение. – Просто ответь!
- Я тебя люблю…