Чертова Тарн!
Будит во мне недозволенное и непокорное желание оберегать ее! Мерзавка! Вяжет своими руками-лианами, приковывает глазами цвета ледяных вод и тянет на дно, тянет… Манит умереть с ней в этой черной мгле, замирая навечно в мгновении адской агонии.
Открой глаза! Посмотри на меня! Скажи, чтобы я убирался!
Дьявол!
Я обязан уйти. Вот только наберусь мужества, соберу свою стальную волю в кулак и покину пропитанные ядом покои. Отравила меня, не иначе… Пропитала своим ядом, одурманила красотой и обманом, утянула под толщу своей мнимой верности.
Лежал, прикипев взглядом к женскому лицу, и не мог понять ее мотивов. В чем причина такой упрямой и бессмысленной доверчивости? Когда с ее лица слетит эта притворная маска?
Не хотел. Нет, не хотел знать. На века бы остался в неведении, соглашаясь на этот обман, лишь бы самому в него верить. Провалиться, позволить опутать себя с головы до ног промасленными нитями, задерживая дыхание и глядя в ее глаза. В которых нет страха, нет презрения. Лишь то, что я секундами замечал — единение.
Глупая Тарн, сломавшая меня во второй раз… Останься такой, не предавай меня! Ты умоляла меня спасти себя, но это я должен молить о пощаде, о прощении, лишь бы ты надела мне на голову терновый венок. Я бы болью искупил все разрушенное, я бы смог, лишь бы вернуться к тебе такой, зная, что этот огонь в глазах не исчезнет.
Но это лишь блажь, моя личная несбыточная выдумка, которую я сохраню, чтобы вспоминать по ночам, после того, как ты меня предашь. А ты предашь… Как и все. Глупая птичка, хрупкая и лицемерная, как и все вокруг. Эта тяга закончится, пропадет и развеется, и тогда я буду готов. Я буду ждать, когда ты засадишь мне кинжал в спину.
А пока спи, мой нежный свет, спи. Завтра тебе потребуются силы.
— Туже. Еще туже.
Лиз что было сил затягивала корсет, громко пыхтя. Черные ленты на вызывающе торжественном наряде крепкими змеями сжимали меня, лишая дыхания. И я хотела бы задохнуться. Закрыть глаза и провалиться в темноту.
Ворон ушел.
Под самое утро, едва первые лучи тусклого солнца осветили стекла, мужчина поднялся с постели, коротко проведя немногословную полосу на моей щеке. Слишком откровенную, будто говорившую мне — это клеймо. Именно так он признал мое существование, вписал меня на страницы своей судьбы чем-то иным, нежели очередной тенью, промелькнувшей в его жизни.
Я не провожала его. Даже не открыла глаз, прислушиваясь к легким, практически неслышным шагам и тихому скрипу дверей.
Мне должно было полегчать, но, кажется, безумие, выплескивающееся из нас двоих, заменило мне воздух, и грудь невыносимо опустела. Самой себя мне стало мало. Чертовски мало.