– Еще! Еще! – топали ногами голопоперы.
– Так будет с врагами мирового малышатского движения! Всем хлестуны! – не унимался Пипа. – Мы найдем их где угодно и закараем до звезд в глазах. Вычислим!
– Грубованто как-то, – прошептал под нос один из казачат.
Стоящий рядом услышал вырвавшуюся фразу.
– Грубоватно ему. Пусть мочат. Мы могем и не такое. Пусть знают.
Славику накинули петлю на шею. Веревки потянулись вверх, утягивая за шею все тело мальчика. Славик Щеглов повис на рее. Тело его пробила мелкая, но очень частая судорога. Внезапно малыши затихли. Большинство из них видели смерть впервые. Славик перестал дрыгаться и застыл. Тело его безвольно закачалось, обмякшее, в нем больше не было жизненного тока, тот растратился на прощальную агонию. Язык страшно вывалился наружу, только маленькие нежные руки закоченели в мертвой хватке, как будто Славик пытался удержать руль невидимого велосипеда. Глаза словно бы нашли какой-то спасительный выход, да так и застыли. Отлетела душа крепыша. Аминь и свободная касса. Площадь поставили на паузу. Испугашки всем пришли конкретные. Несколько малышей захныкали, но их поспешили утишить, и они на удивление быстро успокоились, словно бы чувствуя всю необычность момента.
– Так будет нанизан кажный враг детского движения, – неуверенным голосом подытожил Дряблый Живот и пошел спускаться с деревянного помоста.
Даже его самого глубоко загипнотизировало произошедшее. Волна страха и необъяснимой мощи единения прошла по сердцам малышат. Все постояли еще чуть-чуть. Еще чуть-чуть. Потом толпа понемногу начала расходиться. Так произошла в Малышатии первая, самая настоящая смерть.
Через неделю карательные поркапопели стали появляться на площадях повсеместно. На них больше не вешали, а только пороли, но случай со Славкой Щегловым прочно засел в памяти, потому обычная порка за мелкую шалость отныне всегда имела привкус страха высшей меры.
Поркапопель – нереальная испугаша, – шептались между собой малыши.
Лета красная, припозднившись, уползла. В небе лампа расцвела. Кругом камыш цветал и птицы разныя летали. Собрались в теплые края такие летачки, как свистель, свиристель, щебеталь, вопиль, галдель, желтик, ну и другие. А там уж и пришел ноябрь, когда эти пенные, хрустящие карамелью стекла льда на асфальте, когда застывшие куски грязи и собачьих плюх под ногами, вперемешку с затоптанными окурками, скорлупой, ошметками, пакетами, гонимыми ветром. Черные трупные мешки, набитые бурыми и желтыми листьями, поникшие скелеты уснувших деревьев, стесняющихся своей наготы, ржавые мятые консервные банки гаражей с покосившимися воротами, угрюмые, серые, необъяснимые, нелепые коробки городских жилищ. Снующие повсюду жуки и гусеницы общественного и личного транспорта, членистые тела электричек цвета плесени, надписи на заборах – все это городское великолепие, сияющее в лучах повергнувшего всех нас в зиму светила. Внезапно, словно кастрюлю супа крышкой, накроет небо, прищуренное и ехидное, свинцовое, низкое, клубящееся жирным туманом на карнизах верхних этажей. Или накроет ночью, но накроет непременно, и тогда извергнется неудержимым массивом на город пуховый толстый снег. И дни будут сотканы из пронзительно белых, душистых цветов метельчатого качима, и воздух будет влажен, плотен и чист.