Попакратия (Леутин) - страница 45

Осыпал Малышатию трагичный снежок, сел на ветку жестокий снегирь. Зимак! Ристьянинтор, жесвуя! Снег проглотил бордюры, проглотил шапки, дома, бестолочи глаза, проглотил свет. Здания отрастили снежные прически, съедаемые ветром – смахни рукой, смахни с глаз. Над всеми дышал смехом чистый, с белками в глазницах, мороз.

Взрослые впирались в вагоны и автобусы, обрюзглые и заспанные от бессонной такой жизнюшки, словно не сиделось им дома, будто скучно в домашних гнездах. Как и прежде, как бывало в жестокой Взросляндии, предлагалось им сыграть в ежедневное буриме да составить собственное стихотворение жизни из слов «любовь», «ненависть», «переезд», «смерть», «творчество», «наркотики», «цены» – которые и не рифмовались-то между собой. Ах город, омут бурь и смут. Да не выдует из тебя величие и власть, обезьяна ты кривляка, иначе что ж в тебе останется? Морильня, докука да балагурье одно.

Казачата, одетые в драп и кучерявые шапки, сделанные из того, что еще недавно было зародышами овцы, шагали стройным рядом и желали драть горла какой-нибудь песней.

– А может, того этого? Что-нибудь бардовское?

– Нет, нет и нет! – махал руками Скоржепа. – Никаких бардовских песен! От них в ушах растут седые волосы. Споем наше, старое, казачацкое!

Заводила залихватски затянул, за его спиной занялось огнище казачьей песни. Пионерский барабан стрекотал, догоняя стройный вокальный унисон. Гордая песня состояла из таких слов:

Остановившийся на проезжей части фургон мигал сигналом аварийной остановки. Двери его багажника отворены, дядька в белом фартуке, накинутом сверху на тулуп, вытаскивал поддоны с душистым утренним хлебом и ставил внутрь решетки на колесах. Он никак не отреагировал на проблесковые маячки, которые Гонза держал в руках. Такое воспринималось как неповиновение. Поравнявшись с ним, Скоржепа остановился. За атаманом тормознулся весь отряд.

– Эт аще кто? – Скоржепа сделал паузу, чтобы придать вопросу значительности. – Ты кто, переросток?

– А?

– Представься, елы. Как звать?

– Как Серегу, – тихим голосом ответил мужчина.

– Какого Серегу?

– Как любого Серегу.

Давление казачат строилось не на своих интересах или какой-то идее, было все гораздо проще – им нравилось насилие само по себе, причем в любой форме. За что, против чего и почему, им было не так интересно. Пырнуть, побить, ударить шашкой – вот что было интересным, такая простая примитивная эстетика. Человек для них ничего не стоил.