Кровь на черно-белой ленте чужих воспоминаний казалась алой.
Девушка не шевелилась. Обе девушки. И та, что ссорилась с отцом, и та, что касалась его руки, заставляя Петра вспоминать.
Для меня карты-видения накладывались друг на друга, в глазах двоилось, к горлу подкатила тошнота. Вот вам и самоубийство.
Один из работников набычился и ткнул Петра кулаком в бок, скорее для оснастки, желая получить повод для драки. Для настоящей драки. Но Петр не оправдал его ожиданий. Защитник креста неожиданно опустился на доски мостков, чем, похоже, изрядно напугал похмельного мужика. Я видела, как опустились два Петра, один из воспоминаний, другой настоящий, упали на колени и стали раскачиваться.
– Ну-ну, – Мария Ильинична подошла к отцу мертвой девушки, – нельзя же так. – И кивнула рабочим. Тот, что стоял ближе, тут же стал раскачивать крест.
– Меня сейчас вырвет, – неизвестно кого проинформировала я. Сложившиеся картинки снова разошлись. Настоящий Петр все еще стоял на коленях, а вот Петр из воспоминаний выпрямился, на его лице блестели слезы. Он подошел к лежащей неподвижно дочери, минуту помедлил, а потом… Столкнул тело в воду.
– Вот и вся любовь, – прошептала я, и лежащие на моих плечах руки сжались.
– Катерину похоронили без отпевания, как самоубийцу. А ее отец стал очень набожным, теперь понятно почему, – протянул Назар. – Вот зачем ему был нужен этот крест.
– Грехи замаливать.
– Это я, – вдруг громко сказал Петр настоящий. – Это я ее убил! Мою Катеньку! Мою кровиночку! – последнее он просто прокричал, даже Марья Ильинична отшатнулась.
Мертвая девушка убрала руку. Рывок – и мир снова стал целым, колода карт сложилась.
– Ох, – простонала я, снова чувствуя тошноту.
Работники, уже довольно сильно раскачавшие крест, замерли, услышав его признание. Петр встал на ноги, но вряд ли что-то видел перед собой. Он сделал шаг, другой, словно слепой, неловко переставляя ноги. Похмельные мужики снова взялись за крест, правда с некоторой опаской, а дух… Мертвая девушка вдруг улыбнулась и посмотрела на меня без злости. И в этот миг, глядя ей в глаза, я вдруг отчетливо поняла, как она заставила Михаила открыть багажник. Она коснулась его, но показала ему совсем другие воспоминания. Мое лицо в темноте, мой страх, дрожащий свет экрана телефона, что рассеивается на крышке багажника, и мои слова:
«Заставь его открыть багажник. Заставь его открыть багажник, заставь его открыть багажник, заставь…»
Вот почему он назвал меня ведьмой. Ее он не видел, только меня, слышал мой голос, мой приказ. Она могла проигрывать это снова и снова, снова и снова, без устали, без паузы, без передышки, отравляя ядом мертвых воспоминаний через прикосновение. Это тот самый случай, когда проще подчиниться, чем пытаться противостоять.