Нарушил всеобщий ступор Андре.
Альберт все еще продолжал стоять на коленях, не шевелясь, не пытаясь поднять голову, лишь часто, прерывисто дыша, и сын его, наконец, не выдержал.
Бой между мастером и хранителем памяти был уже, вне всякого сомнения, завершен, поэтому выйти вперед никому из наблюдателей никто и ничто уже не могло помешать, и ведьмак, забывая даже о собственной ране, стремглав бросился вперед, опускаясь возле отца на одно колено и осторожно сжимая его плечо.
Лицо его исказила боль.
— Папа…
Татьяна, для которой отец тоже по-прежнему, не взирая ни на что, оставался очень родным и близким человеком, взволнованно подалась вперед. Приближаться к Альберту она все-таки не рисковала, справедливо опасаясь его, но переживать за него способна была, и сейчас беспокоилась сполна.
Мастер, вздрогнувший при звуке голоса сына, с видимым трудом приподнял голову и перевел на него мутный взгляд. На протяжении нескольких долгих мгновений он не находил в себе ни сил, ни желания произносить что-либо, не мог даже понять, каких именно слов требует от него ситуация. Потом с хрипом втянул воздух и, кое-как подняв руку, стиснул похолодевшими пальцами запястье сына.
— Помоги мне встать… — хрипло выговорил он, по-видимому, не слишком хорошо контролируя собственные действия и мысли.
Андре, простреленная рука у которого болела просто нещадно, беспомощно оглянулся и, понимая, что помощи ждать неоткуда, решительно кивнул, аккуратно поддерживая родителя и медленно вставая на ноги сначала сам, а затем поднимая и его.
Альберт шатался, как пьяный, был мертвенно-бледен и, пожалуй, не поддерживай его сейчас сын, вновь упал бы, не в состоянии оставаться в вертикальном положении.
Татьяна, закусив губу, прижала руки к груди. На отца было страшно смотреть, и в эти мгновения никакой злости в душе девушки он не будил — она испытывала только безмерную жалость, безумно сочувствовала ему и всем сердцем желала хоть как-нибудь помочь.
Однако, подойти или даже сказать слово, все так же не решалась.
Братья де Нормонд, из которых, в общем-то, ни один никогда не был горячим поклонником Альберта, переглянулись. Продолжать воевать с таким противником, практически уже побежденным, поверженным, обессиленным казалось занятием не просто глупым, но еще и начисто лишенным благородства, и показывать себя с не самой лучшей стороны молодым людям не хотелось. Кроме того, мастер в эти секунды выглядел так жалко, что даже Людовик, в чьей душе по-прежнему полыхала ярким пламенем приправленная ненавистью обида на дядю, испытал к нему сочувствие. Именно он первым и подал голос.