(однако в том же году Киселев уехал в Тульчин, получив назначение начальником штаба 2-й армии).
Будущий славянофил А. И. Кошелев в конце 20-х гг. служил чиновником Министерства иностранных дел в Петербурге, где в то время «жизнь содержала в себе мало животворного и очень располагала к пользованию всякими средствами нескучно убивать время». Там он пристрастился к игре в экарте и «чуть-чуть не сделался полным картежником», проводя за картами вечера и ночи, но все же сумел отказаться от азартной игры. Вернувшись в Москву, он стал играть в вист «по малой игре», а затем перестал играть совсем и навсегда. Но далеко не всякий игрок мог переключиться на другие занятия, как Кошелев, который с не меньшим увлечением изучил за несколько месяцев английский язык и так же быстро стал отличным стрелком, и это сверх главных для него хозяйственных и общественных дел.>{94}
На распространенность игры в обществе такие случаи не влияли. «Кто не вистует, вся Москва вистует», — приводил В. И. Даль пословицу середины XIX в.>{95} Вся Москва — это, очевидно, и дворяне, и купцы, и, конечно же, их клубы (вист — от английского междометия «уист», то есть «тсс, тише!»; эта коммерческая игра явилась предшественницей русского винта и английского бриджа).>{96}
Азартная игра, пишет Ю. М. Лотман, — это универсальная модель борьбы с Неизвестными Факторами. Так воспринимали ее и вдумчивые современники, например, Вяземский («род битвы на жизнь и смерть»), или Лермонтов, видевший в игре нечто неподвластное осмыслению мира с позиций философского рационализма:
Что ни толкуй Волтер или Декарт,
Мир для меня — колода карт,
Жизнь — банк; рок мечет, я играю
И правила игры я к людям применяю.
>{97}В России же, кроме того, в карточной игре моделировалось то, что было в жизни общества национально специфичным. «Карточная игра и парад — две основные модели… эпохи», — продолжает Лотман, — и в их противопоставлении «выражалась „дуэль“ Случая и Закономерности, государственного императива и личного произвола. Эти два полюса как бы очерчивали границу дворянского быта той эпохи». Начиная с петровских реформ противоречие между умственным развитием, протекавшим в русле и темпе европейского движения, и замедленным изменением социально-политической основы общества порождало возрастание роли случайностей, они представлялись «капризами Фортуны». Самое известное явление такого рода — фаворитизм, в России превратившийся в некий государственный институт, когда внезапное обогащение и перемещение огромных богатств в форме денежной, земельной и в виде крепостных душ не были результатом экономической деятельности, а всецело определялись «случаем», «удачей», «милостью» высших в государстве лиц.