– Дальше мы сами. Выйди и закрой дверь, – спокойно сказал Лёля и подождал, когда молодой человек удалится. – Гоша, справишься с кофейником?
– Конечно. Вам со сливками? – Аристархов поднялся с кресла и взялся за кофейник.
– Нет. Люблю чёрный. Моя слабость, – ответил Сопельский, принимая чашку на блюдце. – Угощайся. Это для тебя. Я уже позавтракал. Не стесняйся. У нас примерно три часа. Управимся?
– Конечно, – кивнул Гоша, отправляя в рот тарталетку с божественным жирным куском малосолёной рыбы. От глотка кофе почти закружилась голова. – Вкусно.
– Такой кофе варит только моя жена. У неё свой фирменный рецепт.
– Это та белокурая девушка?
– Да. Моя Вера – лучшее, что Бог дал в этой жизни.
– Давайте определим границы, за которые мне не дозволено заползать, – серьёзно предложил Гоша, включаясь в процесс. Со своим опытом он мог вытянуть из человека любую информацию, но в данном случае не хотел этого делать.
– У тебя нет границ, кроме пошлости. Но эту границу ты уже не хочешь пересекать, да?
– Вы правы. Почему вы согласились на интервью? – не удержался Гоша. Он не хотел задавать этот вопрос, считая его бестактным. Слова вылетели быстрее, чем аромат кофе перестал щекотать нёбо.
– Хм. Знаешь, твоя история задела меня за живое. Нет, не тот всплеск сексуальной энергии, который загнал тебя в ловушку. Это меня мало волнует. Но я посмотрел на работу журналиста иначе. На что ваша братия способна, что достичь чего-то? Десять лет мне удавалось водить вас всех за нос. Как ни удивительно, но ты «спалил» меня, вывел на чистую воду. Нет, всё не то, – Лёля поставил чашку на стол и закрыл глаза, болезненно поморщившись. – Мне осталось немного. Не хочется умирать во лжи. Это первое и последнее интервью. Хочу, чтобы люди узнали меня настоящего. Вера права. Я заслужил открыться миру. Поэтому я здесь, на исторической родине, говорю с тобой. Завтра уже может быть поздно, поэтому мы встречаемся сегодня.
– Всё так плохо? – спросил Гоша.
– Всё хорошо. Я прожил прекрасную жизнь, полную любви, исполнившихся надежд и не только моих. Мне сорок семь лет, из которых двадцать пять лет я прикован к этому креслу, – Лёля похлопал ладонью по подлокотнику ладонью. – Гоша, ты любил когда-нибудь так, что сердце останавливается от мысли о разлуке?
– Я… – горло сжалось. Аристархов сжал зубы. Глаза закрылись.
– Больно?
– Очень.
– Это хорошо. Чем больше боли, тем лучше. Не надо её бояться. Её надо принять. До двадцати двух лет я был вроде тебя, ни одной юбки не пропускал. А потом влюбился до помутнения рассудка в мою Веру. Влюбился и узнал, что болен и вся дальнейшая жизнь – борьба за любовь. Всё, что мог раньше – ходить, покорять, добиваться чего-то, дарить наслаждение – осталось в прошлом. Пять лет принятия себя почти загнали в могилу. Вместо борьбы жалел себя, падал и не вставал. Вера спасла. Вытащила за волосы из болота. Господи, как же я её люблю. Она заставила меня поверить в себя. Мы уехали в Эмираты. Нашлись те, кто помогли. На ноги не поставили, но жизнь продлили. Я понял, что настал мой черёд сделать ответный шаг, – говорил Лёля, а Гоша понимал, что человек облегчает душу. Почти исповедь. – Мы с Верой нашли девочку в Мурманской области с чудесным голосом, таким тонким и хрустальным, что слёзы всякий раз появлялись от её пения.