Светик-семицветик, называет он меня.
Семицветик из детской сказки, про девочку, бездарно потратившую шесть лепестков волшебного, исполняющего желания цветка.
И только седьмой она использовала для того, чтоб вылечить больного мальчика.
Я потратила весь свой ресурс. И не могу исправить своего мальчика. Не могу. Или…
Макс целует меня в шею, грубовато трется щетиной о кожу, оставляя красные следы, а я, пользуясь тем, что могу говорить, торопливо шепчу:
— Макс… Я помогу, я правда могу помочь, понимаешь? Могу! Ты только… Пожалуйста… Ты сам… Прекрати…
Он выдыхает мне в шею, медлит… И в этот момент становится настолько тихо, что я слышу стук его сердца. И считаю удары. И загадываю, по-детски, что, если будет пауза в десять ударов… То, значит, мое желание сбудется. И последний лепесток сработает.
Один, два, три, четыре…
А затем Макс крепче стискивает мою талию и шагает в комнату.
Я утыкаюсь лицом ему в плечо и плачу.
Не сработал мой седьмой лепесток. Бракованный оказался.
Макс опускает меня на кровать, нависает, отжавшись на руках, смотрит в зареванное, наверняка, ужасно некрасивое лицо.
— Свет… Я не могу тебе ничего сказать сейчас… Но все не так, как ты думаешь.
— А как? Скажи, пожалуйста… Я никому…
— Я знаю. Но не могу. Свет, ты просто поверь мне, пожалуйста. Все будет хорошо.
Он ждет от меня ответа, какого-то движения навстречу. И я глажу его по щетинистой щеке.
— Да. Все будет хорошо…
И закрываю глаза, подставляя ему шею. Пусть поцелует, пусть возьмет. В последний раз. А для этого не надо в глаза смотреть. Даже наоборот, противопоказано это.
Макс целует, облизывает, и жар от шеи спускается ниже, затапливает, душит. Мне нужно освобождение, которое способен только он дать.
И потому я послушно позволяю ему раздеть себя, вздрагиваю от жадных поцелуев, уже давно утративших осторожность. Он никогда не был нежным, уже-не-мой Макс. Но мне и не требуется. Особенно сейчас.
Пусть будет грубее.
Он раздвигает ноги, скользит горячим телом вверх, рывком заполняя меня. И это больно. Опять больно, словно в первый раз. Только не внизу. Выше, гораздо выше.
Я всхлипываю, но тут же кусаю его в плечо, побуждая двигаться, забить эту боль физикой.
— Светик мой, Свет… — бормочет он, двигаясь медленно и длинно, так, что чувствую все острее и сильнее, гладит меня губами по скулам, по шее, придерживает за затылок, обхватывая так по-собственнически, так сладко, что хочется раствориться, хочется, чтоб не прекращалось это.
Мы с ним падаем вместе в пропасть, летим, летим, летим… И это ощущение полета, безвременья, когда нет ни «до», ни «после» — самое лучшее, что было в моей жизни. Самое запоминающееся, самое полноценное. Это и есть счастье. Я не думаю ни о чем больше, полностью отдаюсь древнему, как сам мир, ритму, раскрываюсь, не желая ни одного мгновения упустить из нашего совместного сладкого падения.