* * *
Со стороны мы, наверное, смотримся странно. Я сижу вполоборота к двери, как будто жду удобного момента, чтобы сбежать. Тимур сидит ко мне спиной.
Со двора доносятся приглушенные голоса охранников, а у нас здесь тихо и темно. Терраса полностью погружена в сумрак, и ни я, ни он не включаем свет. Наверное, Тимуру тоже так удобнее.
Мы как будто рядом, и в то же время остается иллюзия того, что мы просто говорим в темноту.
— Спрашивай, Доминика, — хрипло говорит он. И тоже отпивает из бокала.
— Тимур, — сглатываю, потому что голос меня не слушается, — ты ведь любил меня, когда я была маленькой?
— Да, — отвечает отрывисто, — всегда любил. И сейчас тоже. Хоть ты и не веришь.
— Тогда почему… — вновь облизываю губы, не могу заставить себя сказать, — почему ты меня все время отталкивал?
— Почему… — задумчиво повторяет Тимур и делает еще глоток. — Когда я впервые увидел тебя, такую маленькую и беззащитную, во мне как будто что-то щелкнуло. Откуда-то взялось тепло, которого я сам не видел. Ты была очень домашней девочкой, совсем не приспособленной к детдомовской жизни. И я делал все, что мог, чтобы забрать тебя из детдома, получить опекунство, дать тебе образование, а главное, защиту. Но мне тебя не отдали.
Он замолчал, а я боялась его подгонять, чтобы он говорил дальше, чтобы не передумал.
— Опекунский совет собирался не один раз, но у нас слишком маленькая разница в возрасте, четырнадцать лет. Мне в лицо заявили, что я начну тебя пользовать чуть ли не с тринадцати лет.
— Но это же неправда, — закрываю я руками лицо, а сердце сжимается от жалости и обиды за Тимура. — Ты бы не стал!
Тимур ничего не отвечает, а мне все еще горько из-за такой несправедливости. Не сдерживаюсь и всхлипываю.
— Не надо плакать, Доминика, ты слишком хорошо обо мне думаешь, — говорит он с такой же горечью.
— Нет, Тимур, ты…
— Они были правы, Ника, — обрывает он меня так резко, что я замолкаю. И дальше говорит быстро, глухо, как будто боится, что у него не хватит духу договорить до конца. — Я хотел тебя. Еще когда ты там была, в детдоме, хотел. Тебе было пятнадцать, я приехал, лил сильный дождь. Ты с подружками стояла на крыльце в двух шагах от меня, промокшая до нитки. Мокрое платье облегало тело так, что мне было видно почти все. А что не видно, я додумал. И хотел тебя дико, не представляешь, как мне мерзко было. Я уехал, а ты еще долго перед глазами стояла в мокром платье. И я потом не мог удержаться, столько раз в душе… на тебя…
— Перестань, — говорю и слышу, как у меня дрожит голос.
— Не уверен, что смог бы удержаться, если бы ты жила со мной в одном доме, Доминика, — продолжает Тимур, и в его голосе сквозит настоящая боль. — А если бы я надругался над тобой, то вскрыл бы себе вены. И теперь представь, что я чувствовал, когда нашел твой дневник.