Глава XVIII
«Гуляй, мужик!»
Альбом «Гуляй, мужик!» записывался ровно через год после своего предшественника «Колхозного панка» – в январе 1992 года. Смутное время, тревожные песни. Сельская экзотика отходит на второй план, а в фокусе оказываются истерзанная страна, замученные непрерывным ростом цен люди, полная неопределенность впереди. Даже на обложке диска устрашающего вида пропойцы, кажется, вот-вот превратятся в какую-нибудь нечисть. Но ожидаемой метаморфозы все же не происходит. Там, где мог быть вампирский клык, во рту у одного из колдырей зияет щербина. А все, на что он способен, ― изобразить рожки из пальцев над лысиной уронившего голову на стул друга.
Получилась почти буквальная иллюстрация к заглавной песне альбома «Гуляй, мужик!», где поминается и 1992-й на дворе, и водка по 100 рублей, и коммунисты, пропившие страну. Дескать, чего еще остается делать простым мужикам, которые остались не у дел при закрывшихся заводах и развалившихся колхозах, как не пропивать последнее – «стол, сервант, диван, софу, шифоньер, сервиз»? Залихватская аранжировка в духе чуть утяжеленной Boney M. не отвлекает от главного: веселье здесь натужное, пьяное, обреченное.
Другая социально ориентированная песня альбома – «Бомж» – тоже получилась с двойным дном. Недаром автор научной статьи «Сатирическая проблематика песен Юрия “Хоя” Клинских: к постановке вопроса» Михаил Шеленок окрестил ее «песней-обманкой». Вступительная ремарка автора: «Три месяца назад я написал эту песню, но с ебучим темпом инфляции я заебался тексты переделывать. Так что пусть в этой песне все остается, как было» – настраивает, казалось бы, на злободневное прочтение песни. То же настроение поддерживают и «сиротские» гитарные переборы – совсем как у уличных нищих, выпрашивающих копеечку.
«Это одна из моих первых песен, она придумана была где-то еще в 89-м году, – вспоминал Юрий Хой. – Где-то вот так, ну я ее долго никуда не вставлял, думал, подождет. Я не знал, что она будет такая нормальная, получится хитом». За внешним слоем кроется нечто большее. «У слушателя / читателя изначально может возникнуть сочувствие к одинокому старику, у которого “с детства жизнь <…> наперекосяк”, однако уже в первом куплете возникает противоречивое заявление: “Но я счастлив по-своему, поверь”, а следующий за ним припев подтверждает, что образ жизни для персонажа – это его осознанный выбор, – пишет Михаил Шеленок. – Он не хочет быть полноценным членом общества, работать и т. д. Поэтому его призыв: “Не жалейте меня – я прекрасно живу” – функционирует. Когда начинается третий куплет, построенный на контрастном припеву обращении: “Ах, подайте, люди, мне ради Христа! / Не мила мне жизнь, я от нее устал”, перед нами разворачивается балаганное действо – театр одного актера, свободно меняющего маски в зависимости от обстоятельств. Бомж готов ради подаяния унижаться перед публикой, давя на жалость: “Помоги, прохожий милый, пятаком. / Сжалься надо мной, над бедным стариком”, при этом выкручиваться перед стражами порядка, способными отнять у него “свободу”: “Ах, отпусти меня, товарищ старшина! / Я простой советский бомж, а не шпана. / Я не сделал ведь плохого никому. / Так за что ж меня берете, не пойму?!” Таким образом, здесь содержится насмешка и над центральным персонажем – абсолютно асоциальным типом, – и над свободой выбора, которая стала, по мнению автора, мнимой ценностью в 1990-е годы».