Потом уже в зрелом возрасте, бывая в разных странах, я заходил и в католические базилики, в протестантские кирхи, мусульманские мечети, буддийские, индуистские храмы, еврейские синагоги и, наконец, пошёл к заутрени в христианский собор в Пловдиве, в Болгарии. И может быть, вспомнив о своих детских впечатлениях от заутрени в Туле, понял, что во многом здесь привлекает хорошо срежиссированное зрелище, а в Пловдиве, например, и весёлое развлечение. На церковном дворе, после возгласа “Христос воскресе” ребята и девчата вытащили из карманов и сумок крашеные яички и начали игру. Чья скорлупа крепче? Стук, треск, весёлый смех, и, как говорится, “никакого благолепия”. Ничего странного, я уже был подготовлен к этому с детства.
Итак, я назвал в числе своих воспитателей книги, отцовский атеизм, который укрепил во мне веру только в собственные силы, без упования на всевышнего, что в становлении характера подростка сыграло очень важную роль.
Моё революционное сознание крепло исподволь. Отец не навязывал мне своих взглядов, но ведь были же газеты и книги. Особенную роль в становлении моего революционного сознания сыграл выдающийся революционер и трибун Григорий Наумович Каминский. Он был тогда секретарём губкома. Имя его часто упоминал отец, но я Каминского видел только на трибуне, обычно у дома имени Карла Маркса. Он выступал перед частями Красной Армии, отправляющимися на фронт, на митингах, где призывал рабочих Патронного и Оружейного заводов удесятерить усилия и обеспечить фронт оружием и боеприпасами.
С высоко поднятой рукой, с развевающимися курчавыми волосами, голосом, полным революционной страсти, Каминский призывал:
— Патронники, оружейники…
И казалось, что тысячи людей были покорены его темпераментом, могучей силой убеждённости, что отражалось на его прекрасном вдохновенном лице. И это не только казалось. Можно было почти физически ощущать, как тянутся к нему в едином порыве сердца рабочих.
Я слышал многих ораторов, но речи Каминского оставили в сознании неизгладимое впечатление. Именно тогда я почувствовал действенную силу живого человеческого слова, и, может быть, отсюда берёт начало моя публицистика.
В те времена не существовало радиоусилителей, но какой могучей силой должны были обладать слова, несущиеся над притихшей площадью, слова революционного призыва такого несравненного агитатора, каким был Каминский.
Потом, когда услышал Луначарского, Маяковского и других пламенных трибунов, я окончательно убедился в гипнотической силе живого, звучащего слова.
Об искусстве живого слова у нас ещё пойдёт разговор, а пока возвратимся к тому времени, когда я мог лишь восхищаться оратором на трибуне и боялся даже подойти к ней.