— Что ты хочешь, индейку или может… рульку? — долетает до меня голос мамы.
— Точно не рульку, — фыркаю я, укладывая в ее маленький чемодан стопку футболок. — Кто вообще ест рульки?
— Ну… — чешет она пузо развалившегося в чемодане Черного. — Твой дед ест и…
Она замолкает, и я поднимаю на неё глаза.
Тряхнув головой и поджав губы, грубовато заканчивает мысль:
— Еще кое-кто.
Ясно.
Тот, чьё имя нельзя называть. Я не удивлюсь, если он может съесть несколько рулек одновременно. С его-то комплекцией ему нужны не рульки, а целиковые поросята.
Называть его имя нет необходимости. От него уже четвертый день никаких вестей, и теперь я даже не знаю, плохо это или хорошо.
Разве он не должен быть здесь?
Разве не должен вымаливать у неё прощение?
Она что, ему больше не нужна?
Я знаю, как умеет моя мама закрываться от людей. Как умеет упрямо вычеркивать их из своей жизни раз и навсегда. Кажется, это ее защитная реакция от людей, которые принимают ее за… легкомысленную недалекую дурочку и думают, что она этого не понимает. И на месте Игоря Баркова я бы очень поторопилась, если… она действительно ему нужна. В противном случае на кой черт он притащился сюда со своей колбасой? Если хотел от неё избавиться, пусть радуется!
— Хочешь взять его с собой? — тычу пальцем в ушастую черную морду, которая очень быстро прибавляет в весе.
— Он не влезет в карман, — отвечает мама из шкафа.
— Потому что ты кормишь его паштетами, — пеняю я, доставая котёнка из чемодана и пытаясь не вспоминать о том, откуда он вообще взялся, но тот день стоит у меня перед глазами отчетливо, как никогда.
Этот… дурак Никита Игоревич и все, что с ним связано, прекрасно откладывается в моей голове…
Чёрный вгрызается в мою руку, как маленькая акула.
— Ай… — морщусь, стряхивая его.
— Он любит паштеты, — натягивая мама на себя огромный свитер толстой вязки.
— Ещё бы, — закатываю глаза. — Он же не дурачок…
— Я не посмотрела, дед поменял розетку? — спрашивает она рассеянно.
— Я тоже не посмотрела.
Смотрим друг на друга, изобразив кислые мины.
Мы прекрасно умеем забивать гвозди, знаем, как прикрутить дверную ручку, поменять плинтус или как дотащить из магазина продукты на всю неделю, но электричество — это то, с чем дед категорически запретил нам связываться.
— Ладно, — распускает мама волосы. — Обойдемся…
Молча с ней соглашаюсь, закрывая чемодан и опуская его на пол.
Уже лет десять мы каждое Рождество встречаем у деда в «деревне». Там у нас дом. Вообще-то это не совсем деревня, а поселок, и не маленький. Я до семи лет жила там с бабушкой и дедом, а когда пришла пора идти в школу, мама забрала меня к себе в город. До этого она приезжала на выходные, и даже спустя годы я помню, с какой тоской ждала этих суббот и воскресений, сидя у окна и глядя на дорогу, а когда она уезжала я непременно ревела, заставляя ее реветь в ответ. Я так боялась, что она может не приехать через неделю, и этот страх мне внушил один соседский мальчик. Он сказал, что родители какого-то другого соседа переехали в другой город и забыли его здесь. Я боялась, что она тоже меня забудет. Что не приедет и не привезет запах своих духов. Не привезти нежных рук, своего голоса и смеха.