– И что же? – хмыкаю я.
– И понял, что не имею права переписывать ни строчки, – грустно констатирует он.
– То-то и оно, неудачник, – довольно язвлю, отмечая хоть какую-то справедливость.
– И что теперь делать будем? – подтягивается к разговору Купидон. – Можем разбегаться и жить, как раньше?
– Нет, – решительно отказывает Андерсен, – не-ет, – растягивает он, – определённо нельзя продолжать загонять себя в могилу, – рассуждает парень.
– С каких пор ты стал за меня решать? – фыркаю я, искрясь от возмущения. Нашёлся командир!
– А с таких! – неожиданно срывается наш порядочный мальчик. – Посмотри на себя, ты даже ходить нормально не можешь! Тебе же мозги лечить надо! Ты умрёшь через пару недель, если будешь и дальше сажать свой желудок! У тебя же все органы сжались, дура ты ненормальная! – грубо хватает он мои плечи.
– Не тронь меня, ублюдок! – кричу я. – Отпусти, сука! Заткнись, тварь! Я сама решаю, что могу есть, а что не могу! Уже поперёк горла вся ваша забота, скоты безмозглые! Вам не понять, каково быть жирной никому ненужной гадиной! Я и так дохрена вешу! – рычу, захлёбываясь вязкими слюнями.
– Спокойно, – говорит Купидон, – спокойно…
– Иди нахрен отсюда! – посылаю его. Первый стоит в очереди спасения, гуманист вшивый! Только я не нуждаюсь в их лживой опеке. Всё, чего я хочу – это кататься в чёрном блестящем лимузине с кем-то вроде Джона Кеннеди, чтобы этот кто-то целовал мою нежную бархатную шею. Лизал мою нежную бархатную шею. Кусал мою нежную бархатную шею. Чтобы он мягко разводил мои ноги и вставлял в мою пи-пи. Но если я буду есть, то стану типичной тупой домохозяйкой, на которую не клюнет даже рыхлый, неуверенный в себе мужик! – Отцепитесь вы все от меня! Я хочу побыть в одиночестве! – рыдаю так, что по щекам ползёт тёмно-синяя тушь, но меня продолжают сковывать крепкие руки.
Кто-то прижимает к себе, кто-то гладит по голове, а кто-то неспешно шипит, словно качая ребёнка. Спасатели хреновы.
Постепенно тепло от прикосновений, жар ладоней, прижавшихся к талии, и невинные поцелуи в лоб успокаивают разогнавшиеся сердце, и я затихаю. Прислушиваюсь к своему прерывистому дыханию. Перевожу дух. Думаю, что порой тактильный контакт может иметь поразительные результаты. Наверное, девяносто девять процентов самоубийц не сделали бы того, что сделали, если бы их обняли.
– Извини, – хрипло просит Андерсен, когда затихает буря в стакане. В данном случае стакан – это я. И он наполовину пуст. Наполовину полон. Больше никто не решается произнести ни звука. Боятся. Слабаки. – Давайте попробуем отпустить то, что нас гложет? – робко предлагает.