И вдруг Вера представила, что так бы и визжал Виктор, будь эта стена его угреватой спиной, в которую валит горячий пар. И послушав этот визг еще пару секунд, она, наконец, выключила чайник.
Вода выкипела почти полностью. Шипела на самом дне пузатого, раскаленного чайника, когда Вера сливала ее в бокал, который тут же осушила в два больших болезненных глотка и вышла из кухни. Ей предстояло много работы.
С полным ведром горячей пенной воды она вышла в прихожую и вдруг заметила грязные, уже подсыхающие следы у порога от своих сапог. Поставила ведро у входа в гостиную, а сама присела на корточки возле самого четкого следа. Грязь причудливо переплеталась, повторяя узор узкой подошвы. В этом узоре смешалось все, чего сегодня ступала ее нога, и, главное, в нем осталась пыль, которая покрывала скрипучие деревяные полы в тихом темном доме.
На секунду Вера прислушалась, не слышно ли приближающихся к двери шагов, а потом поскребла ноготком черную полоску и облизнула палец, провела языком, собирая горьковатую грязь. «Сие есть тело твое», прошептала она и порывисто перекрестилась. По телу тут же разлилось тепло, и тяжелый воздух квартиры стал казаться легче и чище.
В восемь вечера после неторопливого погромыхивания и приглушенного металлического бряцания ключей на свежевымытом пороге появился Виктор. Замер бесформенным темным силуэтом на фоне освященной парадной, замерла и Вера, поставила в ноги ведро потемневшей после уборки воды. Их отделял пятиметровый коридор, но она тут же почувствовала его запах.
– Опять убираешься? – Виктор закрыл за собой дверь и включил свет в прихожей. Вместо темного силуэта нарисовалась засаленная стеганая куртка, в которой он обычно ездил за город к родителям, спутанная рыжая борода и объемный рюкзак, оттягивающий ему правую руку, – вот, мать с собой наложила – до поста не управимся.
Виктор поставил рюкзак на пол и по-стариковски кряхтя, стал медленно раздеваться. Вера давно заприметила за ним эту привычку, привычку подражать старости. Как ребенок взрослому для ощущения своей важности, так и он бессилию, стонам и кряхтению стариков – для ощущения непогрешимости. Эта привычка не оставляла его и во время редкого секса, после которого Вере всегда становилось невыносимо стыдно и грустно. Виктору тоже, и чтобы спрятать эти чувства, он притворялся стариком. Чтобы не показывать того, чего не мог, как молодой мужчина.
Облепленные липкой грязью резиновые сапоги он снял в последнюю очередь. До этого долго топтался на еще влажном полу, вешал куртку, аккуратно складывал на полке шарф, расправлял на крючке вязаную шапку. А потом, раскрыв в нарочито-громком зевании черный овал рта, окруженный курчавыми рыжими волосками, ушел в гостиную. Скрипнуло кресло.