Пентенефре знал, что жрица Нейтикерт также был вызвана во дворец, хоть и пробыла у дознавателя лишь четверть часа; но его самого допрашивали долго и до неприличного даже подробно, по нескольку раз заставляя повторять одно и то же, а затем сравнивая новые показания с прежними в попытке найти несоответствия. Причину тому царевич, второй наследник после еще не облеченного властью пред ликом богов Рамсеса, понимал превосходно: по дворцу уже полз пущенный неизвестно кем – и это было хуже всего – слух, будто к безвременной кончине владыки приложили руку младшая царица Тия и ее сын.
Могло ли это быть правдой, по крайней мере, в отношении его матери – ибо в себе Пентенефре был уверен – он не знал доподлинно и сам, а оттого терзался страшным подозрением с той минуты, как узнал о смерти отца. Допрос, неприятный и унизительный, лишь усилил в нем это чувство; обладай царевич более высокомерным нравом, этого оказалось бы достаточно для хитроумных дознавателей с их двусмысленными намеками, скрывавшими до грубости очевидную цель. Но Пентенефре стискивал зубы и раз за разом повторял затверженные ответы, про себя гадая, когда же заговорят о матери и что отвечать насчет нее. Тия никогда не говорила при нем дурно об отце, даже когда он окончательно перестал призывать ее к себе, увлекаясь все новыми юными наложницами – в отличие от Тити, которую до конца жизни не оставлял своей милостью; не возмущалась откровенно тем, что ее единственный сын, родившийся неожиданно крепким и здоровым после череды неудачных попыток выносить дитя – ибо божественная супруга Хнума, покровительница беременных с лягушачьей головой, владычица Хекат очень долго не оделяла Тию своей щедростью – несмотря на все это, всегда останется вторым в очереди наследования власти. С учетом того, что царевич Рамсес, старший брат его, давно обзавелся гаремом и сыновьями, надежд для Пентенефре оставалось немного – но прежде это не столь сильно беспокоило его. Конечно, наглой ложью для любого из сыновей правителя было бы заявить, будто он ни разу не представлял именно себя на отцовском троне; не исключением был и Пентенефре – даже не осознавая этого, он часто, обдумывая приказы живого бога, размышлял о том, как сам поступил бы в той же ситуации. В силу своей молодости он еще не задумывался о том, насколько могут быть опасны подобные мысли – а также о том, что они посещают далеко не только его одного…
И еще одного в пылу своего юношеского стремления улучшить положение дел в Та-Кемет, переживавшей не лучшие дни, не понимал Пентенефре: при дворе его осуждали отнюдь не за желание стать фараоном, считавшееся само собой разумеющимся – что может быть как-то иначе, наверняка никто и не представлял. Царевич вмешивался в дела, за которые не стал бы браться ни один вельможа, дороживший расположением владыки; приближал к себе таких же безумцев или людей самого низкого происхождения, принимал их советы и даже порой следовал им; говорил о том, о чем предпочитали молчать другие – о толпах нищих, осаждавших храмы, о работниках, теряющих места, о безмерных тратах на нужды двора и бездействии многочисленных чиновников. Словом, делал все то, чего делать ему было никак нельзя – и история с сановником Та оказалась далеко не первой подобной ситуацией.