Но чаще бывало не так. Она приезжала на последней электричке, когда я уже переставал ждать и становился злым. А уезжала рано утром – на работу, либо посередине дня, если это был её выходной. Иногда она просто говорила на том конце провода: «Сегодня я работаю, а завтра тоже не получится, мы с Сашей собирались…». Усталая и вечно недосыпающая, она хотела успеть всюду, не ругаться ни с кем. А я при этом был человеком, который всё равно скоро уезжает, который однажды уже уехал, сказав: «Ты же понимаешь…»
У неё начался отпуск, который тоже никак не был связан со мной: неделю она собиралась провести у бабушки, потом еще неделю – в походе на байдарках; всё это было давно запланировано, билеты купены, обещания даны. За пару дней до её отъезда мы поругались: это была одна из тех ненужных коротких встреч, которые не приносят ничего, кроме раздражения.
Я позвонил только через два дня – она собиралась на поезд, и добраться до центра за сорок минут я уже не смог бы. Да и не хотел. Ей действительно нужно было отдохнуть. И мне тоже – я ещё не видел многих знакомых, и не был во многих местах, которые нужно было посетить за время отпуска. К тому же, оставшись один, я обнаружил, что у меня почти закончились деньги, а я ещё даже не купил билет.
Между бабушкой и байдарками у неё был один день в Питере, и это был день нашей последней встречи. Московский вокзал, проливной дождь – и ещё два часа у неё дома. Её торопили (она уходила в поход в этот же вечер), кто-то постоянно звонил, и она отвечала ему удивительно ласковым голосом, а я пил чай и говорил гадости.
Было там и несколько совсем небанальных моментов – например, её взгляд, когда она вышла из душа с полотенцем на голове; но подобные мимолетные ощущения невозможно описать, их можно только пережить, да и то довольно быстро начинаешь сомневаться – а было ли там что-то такое, или ты просто выдумал это сейчас, сидя на берегу реки Мононгахелы и глядя на фонари набережной с длинными отражениями, которые очень похожи на свечки в Софийском соборе Новгородского кремля.
Чем нежнее ведут себя люди при расставании, тем тяжелее им расставаться. С другой стороны, когда один из них это понимает и начинает намеренно вести себя грубее – второму становится еще тяжелей. А если это понимают оба… Чем-то средним между эскимосским поцелуем и поцелуем слонов мы закончили наше затянувшееся прощание в подъезде, и я вышел на улицу, чувствуя спокойную, почти незаметную грусть. И вместе с тем – облегчение. Я снова был (эх, еще одна красивая банальность, это нужно не говорить, а чувствовать) никому не нужным и свободным. А может быть, свободным и никому не нужным. Что-то там в математике не меняется от перестановки слагаемых, хотя и выглядит по-другому.