Качаясь в недоумении, баба Тома поднимает себя на желтые, как у залежалой курицы, ноги. Хватается руками за все, до чего дотянуться может. Дорога жизни – на кухню. И каждый раз по пути поражается – как удобно расположены ручки дверей, как удачно она когда-то расставила мебель, будто знала, что придет день и шкафы, и тумбочки станут ее единственной опорой.
Запах в квартире – Раиса втягивает воздух носом – как в старой мышеловке: и крошками, и какашками пахнет, и страхом, и шерстью, и слюной, и мышами.
– Как проникла-то? – спрашивает подозрительная бабка Раису, не веря в «легенду» об отзывчивой соседке. Но гостеприимно ставит чай, достает из холодильника пастилу, звенит чашками.
– Дверь у вас открыта.
– Врешь, девка, дверь я запирала. И проверяла ночью замок.
Закрывала и проверяла. И забыв, что закрыла, поворачивала вентиль замка обратно – открывала. Так и ложилась спать с открытой дверью и со спокойной душой.
– Не знаешь, к чему полотно-то снится?
– Полотно?
– Да, шторы, простыни…
– Не знаю.
– К дальней дороге. К дальней…
Знала – умирать придется. И даже собрала коробку, на крышке карандашом крест начертила: черточка вверх, черточка вбок и нижнюю ножку косо, точно обидевшись, перечеркнула. Коробка с приданым на кладбище. Но как-то не верила, что это для нее. Там, в коробке, все красивое, но ненастоящее, кукольное. Розовое платье. Она бы сейчас такое и не надела, не по возрасту. Розовая наволочка с воланом, розовое покрывало. Платок белый, шелковый. Хотела бы в шляпке лежать. Но подруга сказала – в шляпе не хоронят, еще и на смех ее подняла: «Ну, ты бабка, а не знаешь!» Баба Тома не чувствовала себя бабкой, до сих пор кроила и переделывала шляпки, прямо как Коко Шанель. На трехлитровых банках, вместо болванок, сидели зимние меховые, фетровые весенние, с жемчугом, с вуалетками, с перьями. Та самая подруга корила ее за экстравагантность: «Куда вырядилась? На рынок ведь идешь!» Но Тома еще в молодости себе крепко-накрепко пообещала: «Даже в старости буду наряжаться!»
Как-то не могла с рынка увезти нагруженную сумку-тележку клетчатую. В руках уже давно ничего тяжелого не носила. Разве что черную дамскую сумку с двойным дном. В секрете лежали две сберкнижки – самое дорогое, что может быть у той, кто 27 лет проработал на Сахалине. Остановила такси.
– Маня! Маня! – возбужденно звонила она подруге. – Мне таксист молодой руку подал, как королеве! И до квартиры сумку донес! Что значит, я накрашена и в шляпе!
И Маня, нутром чувствуя непорядок и флирт, ворчала:
– Бабка старая, а туда же…с таксистами… Вы поглядите какая…!