– Ты, наверное, одинока? – с сочувствием протянул он. Женевра нажала на нижнюю губу тонким пальчиком и удивлённо на него воззрилась. Совсем как ребенок.
– Откуда вы узнали?
– Ты выглядишь печальной, – он мягко улыбнулся и покачал головой.
Женевра улыбнулась не так, как Крескензо ожидал. Не мягко, не скромно, не смущенно.
В одно мгновение её лицо преобразила улыбка лисы. Бирюзовые глаза засверкали, словно дорогие камни в лавке ювелира.
– Вы правы, падре, – промурлыкала она. – У меня нет совсем никого. Не с кем поговорить по душам, не к кому прижаться… – Женевра надула губки.
«Вот чертовка, – Крескензо не подал виду, что девушке удалось его обмануть. – Блудница».
– Приходи ко мне домой, дитя, – он вкратце описал, где живет, – и ты сможешь высказать всё, что накопилось у тебя на душе.
– Я так благодарна, что вы позволили, падре, – она покрутила на пальце прядь блестящих волос, выбившуюся из-под чепца. – А хотите яблоко? – она кокетливо приподняла бровки, протягивая ему фрукт.
Тот оказался на ощупь гладким, а на вкус – кислым. Крескензо запустил в него зубы, наблюдая, как уходит прочь Женевра. Сок брызнул во все стороны.
«Будь ты проклята, – он обводил взглядом её округлые бёдра под платьем, – Если сумела околдовать моё сердце».
Если в детстве он почти молился на возможность увидеть казнь на костре вблизи, то теперь мог наслаждаться зрелищем с балкона, а не рядом с вонючими простолюдинами. Он стоял рядом с другими священниками. Вскоре негромкие переговоры толпы сменились молчанием.
Аутодафе.
Толпа восторженно заревела. В ведьму полетели камни, оскорбления и грязь.
Огонь ласково коснулся хвороста и разросся, подбираясь к ногам осуждённой старой женщины.
Та закричала, будто не понимая, что её плоть ещё не начала обугливаться и лопаться от жара. Закричала, но не так, совсем не так. Осталась всего пара секунд до того самого крика.
У Крескензо вспотели ладони, будто огонь подбирался к его телу. Сердце распалилось и забилось в такой жажде жизни, словно Бог создал его только что полностью новехоньким.
В горле пересохло.
«Кричи», – почти прошептал он.
Тонкая, пронзительная мелодия боли расколола воздух. Крескензо прикрыл глаза. Наверняка многие думали со стороны, будто он слишком чувствителен и не может смотреть, как страдает пусть и обвинённый, но человек, но на самом деле он молился.
Молился незаметно, неслышно, потому что такая молитва могла бы привести на костёр его самого.
Услышь меня, Князь.
В сердце что-то отдалось болезненным ёканьем.
Крескензо вспомнил всех, кого допрашивал в последние дни. Вспомнил каждую рану, нанесённую палачом по его приказу. Он вспомнил лицо женщины на костре и представил его, искажённое мукой.